Мы писали эту пьесу вместе, но потом они осторожно спустились в зрительный зал, пряча свою неловкость в его спасительной тьме, стараясь не топать ногами и дышать как можно тише. Они оставили доигрывать меня одного.

– Это не по сценарию!

– Это по жизни…

Аккуратно… Не показывай, что ты растерян. Не показывай, что тебе страшно. Играй! Играй!

Что это? Куда это все подевались? Я один на сцене, а зрителей нет. Они спешили на последнюю электричку… Дрались за места в вагоне… Как дерутся за последний парашют в падающем самолёте.

А что же произойдёт в последнем акте? Не по сценарию, а по жизни.

Утренний оркестр настроит инструменты,

Медленно поднимет шпагу дирижёр,

И сразу, в тот же миг, под гром аплодисментов

Пойму, что я и есть единственный актёр.

Завязанным глазам не видно отчужденья

В зрачках ружейных дул, стыдящихся взглянуть,

И птицей над оркестром взметнётся нетерпенье

И музыка их пальцев разорвёт мне грудь.

Я как-то не заметил, что сил осталось только на то, чтобы слушать, как падают капли из крана. Каждый звук разрастается в мозгу до громадных размеров и лопается, как проколотый воздушный шарик.

Предметы становятся размытыми, теряя свои чёткие контуры.

Натка, я бросаю тебя. Так нужно. По-другому не вытанцовывалось. Я был плохим мальчиком. Был… Уже был…

Всё… Я ушёл… Шторы, двери, шаги… Где-то здесь должен быть яркий свет. Где? Врут, что-ли? Значит, врут… А, не имеет значения… Уже…

Из того, что предыдущая глава расположена не в самом конце книги, вы, наверное, догадались, что мои суицидные поползновения успехом не увенчались. Смешно, правда? Гражданский пафос предсмертных размышлений, последнее "прости", вирши напоследок, и, в результате, вместо занавеса – лекарственный смрад больницы, банки-склянки-капельницы и толстые медсёстры вкупе с врачами-спасителями. Ну и, как у всякого неудавшегося самоубийцы, психушка в перспективе.

Очнувшись после длительных плаваний в "бессознанке", я имел удовольствие узнать, каким образом остался вживых. А ларчик просто открывался. Местом своего прощания с этим миром я выбрал квартиру, где жил до своей женитьбы вместе с матерью. Маман месяц назад уехала к бабушке, и я был абсолютно уверен, что никто мне не помешает, совершенно позабыв, что каждый день туда приходит батя, чтобы покормить кота. Он в этой твари души не чаял, и закармливал его карасями по полной программе. В тот день мой родитель, нагрянув на квартиру, обнаружил в ванной сюрприз – своё возлюбленное чадо, изо всех сил ломящееся в мир иной. Замечу, что "пациент был скорее мёртв, чем жив", на внешние раздражители не реагировал и признаков жизни не подавал. Папаше следует отдать должное – он подхватил мои бренные останки на руки, выволок из ванной, перевязал вены и ломанулся в больницу. Он швырнул моё тело в первую попавшуюся машину, стоявшую возле дома, дал в рыло водителю, пытавшемуся объяснить, что для таких дел существует "скорая помощь", выбросил его из автомобиля и повёз меня в ближайшую больницу. Успел он вовремя – меня умудрились спасти. А к чести ментов, нужно сказать, что они отказались возбудить уголовное дело об угоне автомобиля по заявлению его хозяина. Такие вот пироги!

В результате, я валялся на больничной койке, ждал своего физического выздоровления и предвкушал предстоящее общение с психами в "дурке". Вот здорово будет! Я представлял, как меня выгуливают в парке здоровенные санитары, ширяют убойными уколами, а тихими вечерами в компании других пациентов я с жаром распределяю роли

Наполеона, вице-короля Индии, Александра Невского и, наверное,

Степана Бандеры, учитывая специфику местной политики. Идилия!

Пришедший меня навестить папаша развеял мои страхи. Он сообщил мне, что от "дурки" меня отмазали, и сказал, чтобы я побольше жрал, спал, поскорее выздоравливал и поменьше думал о глупостях. Он рассказал, что Наташа вместе с ним дежурила в больнице всё время, пока за меня боролись врачи. Когда я пришёл в себя, ко мне не пускали посетителей, и она совершенно извелась, ожидая встречи со мной. В конце концов, батя отвёз её домой – пусть выспится немного.

– Покажешься Андрею отдохнувшей. Нечего мозолить человеку глаза своим измученным видом – ему и так хреново, – заявил мой родитель.

– Таким макаром удалось её отправить поспать. Она сама на себя не похожа, – рассказывал он мне.

Вопросов о причине моей попытки "самоустранения" отец тактично не касался – видать, Татка ему всё выложила. Он старался выглядеть бодрячком, но я видел, что мой выбрык его здорово подкосил. Он ещё больше поседел и выглядел не лучшим образом.

Я слушал отца и боролся с приступами тихого отчаяния – ну какого чёрта? Опять всё сначала? Опять страхи, паника, опять водка и наркотики, опять безысходность? Зачем? Ведь я всё так красиво решил!

Зачем мне мешать?

Отец внимательно следил за моим лицом, и, наверное, понял, что со мной происходит. Он сжал мою руку и сказал:

– Отдохни. Не думай ни о чём. Просто отдохни. Всё образуется. Ты попробовал выбрать самый простой путь, но не самый правильный. Я знаю, что ты всё сделаешь хорошо – ты же умный мужик!

Мне стало стыдно перед ним. Действительно, я тут занимаюсь собой, мусолю свои проблемы, а на всех остальных забил. Не подумал я, как они будут существовать с гирей, которую я попытался на них повесить.

Нет, нужно срочно приходить в себя. Побанькался – и будя!

Татка пришла ко мне вечером. Как только она вошла в палату, я, чтобы предупредить неизбежные слёзы, нарочито весело сказал:

– Татка – я мудак! Прости меня за такие экстремальные выражения, но иначе как мудаком и долбоёбом, назвать себя не могу. Я портил тебе жизнь, думая только о себе. Больше этого не будет – я обещаю!

Я тараторил эти слова, чтобы не дать ей разрыдаться. Не выношу я женских слёз! Особенно тех, в которых повинен я. Поэтому я продолжал изощряться в обещаниях и шутках-прибаутках. Она стояла, слушала меня, и я видел надежду в её глазах.

Вдруг, я почувствовал, что верю сам себе. Всё, хватит дурака валять! К чёрту депрессии и самокопания. Дайте мне только выбраться из больницы – я перестану смурить, перестану травить себя всякой гадостью, я буду делать музыку! И у меня получится! Я уверен!

Она сидела возле меня, держала мою руку, говорила нежности всякие, ласковые слова, целовала мои пальцы. Ни слова о плохом. Я начинаю новую жизнь – без дерьма и смура. Ни к чему ворошить прошлое. Даже то, что закончилось несколько дней назад.

Мы ворковали таким образом, когда в дверь просунулась длинноволосая голова Аргунова. Он посмотрел на нас своим ехидным взглядом и ядовито спросил:

– Это тут, что-ли, страдальцев складируют, какие руки на себя накладывают?

Мы прыснули от смеха, и я сказал:

– Заходи, не стесняйся! А сарказм свой оставь за дверью, будешь мне тут мозги полоскать!

– Я подожду в коридоре, – тактично сказал Аргунов, – не хочу мешать вашей идилии. Я вижу, у вас тут интим. Кама-сутра.

– Какая Кама-сутра? Он же даже сидеть не может, – возмутилась

Наташа.

– А ебаться лёжа он может? – полюбопытствовал Аргунов. -

Представляешь, секс с неудавшимся самоубийцей? Это, между прочим, очень ценный жизненный опыт! А нервишки как щекочет!

– Да ну тебя! – махнула рукой Татка. – Ты без своих штучек не можешь!

– Я без своих штучек буду не я! В них – вся прелесть! – самоуверенно заявил Андрюха, взгромождаясь на стул. – Я тут кой-чего прихватил.

С этими словами он стал доставать из сумки всяческие "ништячки": фрукты, несколько пакетов сока, банку красной икры и две бутылки грузинского красного вина. Я знал, что в последнее время Аргунов плотно сидит на мели, и значит, для того, чтобы закупить всё это продуктовое великолепие, ему пришлось влезть в долги, или что-то продать.

– Андрюха, ну что ты, в самом деле? Это уже лишнее!