Через каких-нибудь пару минут мы преображаемся. Использовав почти всю туалетную бумагу, мы обматываемся ею с ног до головы.

Подразумевается, что мы мумии египетских фараонов. После чего отрываем седушку от унитаза, и, держа её перед собой, выпуливаемся в коридор под мелодичное хлопанье унитазной крышки.

Наше появление в гостинной производит фурор. Мы вваливаемся, исполняя древнеегипетский народный танец и напевая бессвязный мотив с явно каннибальскими интонациями. Клочья пипифакса разлетаются по всей квартире. Аборигены приветствуют нас яростными аплодисментами и навязчивыми подтанцовками. Через какое-то мгновение всех охватывает настоящее безумие. Пипл, способный двигаться, пляшет вокруг нас качучу и поёт гимн древних египтян. На древнеегипетском языке, разумеется.

Моё самое яркое впечатление того вечера – изумлённое лицо

Валентина, созерцающего нашу экзотическую дискотеку. Судя по всему, ему пришло в голову, что общение с музыкантами имеет свои минусы.

Зануда Батькович остался недоволен перерасходом туалетной бумаги и поломкой такой важной сантехнической детали, как унитазный стульчак. Издержки гостеприимства, блин! Я так ему и сказал на следующий день. А он в ответ посмотрел на меня, как на мудака. И, по-моему, не согласился.

"И не ешьте на ночь сырых помидоров". Эта проклятая фраза крутилась у меня в голове на протяжении двух последних дней. Всё это время я валялся дома и болел. Болел, если таким безобидным словом можно обозначить моё тогдашнее состояние. Я умудрился где-то подхватить желудочную инфекцию, и теперь меня "харило, плющило и колбасило одновременно". Я занимался тем, что поочерёдно блевал и матерился. Сначала блевал. Потом матерился. Потом снова блевал. И так до бесконечности. Кроме того, меня донимала высокая температура.

Тоже дерьмовая штука, скажу я вам.

Татка поила меня какими-то незнакомыми травяными настоями.

Горькими до опизденения. Я отказывался их в себя тусовать, чем вызывал гору упрёков по поводу капризности больных мужиков.

Впрочем, когда позвонил Паша, меня стало попускать. Я уже мог проводить некоторое время, положив голову на подушку, а не свесив её в унитаз.

– Привет, старичок, как твоя срачка? – любезно поинтересовался приятель.

Я поведал этому издевателю, что срачки-то как раз и нет. Но попытки объяснить ему разницу между тривиальным поносом и инфекционным блёвом ни к чему не привели. Засранец настойчиво желал насмехаться надо мной.

– Аська, между прочим, за бугор сруливает, – сообщил он мне между порциями своих подколок.

– Надолго?

– Навсегда! А завтра устраивает отвальной. Мы приглашены. Так что, спрыгивай с унитаза, подтирай задницу, и вали завтра на шесть вечера к Аське. И не забудь, что "Тампакс" – лучшее средство от поноса! – захохотал Паша.

– Пошёл ты в жопу, – с чувством пожелал я и бросил трубку.

После долгих раздумий на тему "идти-не идти" я склонился в сторону "идти". Всё-таки, Аська – одна из самых клёвых барышень нашей группы поддержки, и не сказать ей последнее "гуд бай" – просто свинство. Посему, назавтра, приведя в порядок свои организмы, я собрался в гости. Правда, Татка пообещала всячески меня ограждать от тлетворного влияния Палыча на предмет злоупотребления спиртным. Я же клятвенно ей заявлял, что не собираюсь не только злоупотреблять, но и потреблять, вообще.

Несколько припоздав, мы заявились к самому шмиру. Давя пальцем в звонок, я воспринимал из-за двери явные признаки серьёзного гульбана. В общем спектре галдежа угадывались обрывки песен, топот танцующих, визги девиц и прочие, хорошо мне знакомые, составляющие.

Послышалось теребление замка с той стороны.

– Андрей, по поводу спиртного я тебя предупредила, – шепнула мне напоследок Татка, и мы упали в Аськины объятия.

Пожелав ей всяческих успехов в новой забугорной жизни и вручив принесённую с собой бутылку коньяку, мы ринулись в вихрь удовольствий. Впрочем, это слишком сильно сказано – моих подточенных хворостью сил хватало только на то, чтобы наслаждаться зрелищем удовольствий чужих.

Вся обстановка из квартиры была уже вывезена, и из мебели присутствовали старое разбитое пианино, раздолбанная тахта и газовая плитка на кухне. Таких излишеств, как столы и стулья, не наблюдалось. Здесь же толклось около сорока человек, вознамерившихся отдать уезжающей Аське "последние почести". Народец успел основательно принять на грудь и теперь вовсю оттопыривался.

Едва я успел попасть в квартиру, как на плечо мне упала голова пьяного вдрабадан Палыча и моя жилетка оросилась первой порцией его слёз. Как я смог понять из бессвязных рыданий страдальца, он, дефилируя по центру, встретил какую-то из своих давнишних пассий.

Пассия была в мужчинском обществе, что само по себе явилось для

Палыча ударом ножа в любвеобильное сердце. Живое воображение моментально нарисовало ему несчастливые глаза барышни, а услужливая память подбросила парочку эпизодиков, когда эти самые глаза светились "счастьем неземным". Брат от всего этого пришёл в расстройство, и ему захотелось вернуть мамзель в свои непостоянные объятия. А придя на вечеринку, он хорошенько дерболызнул, и по пьяни ему стало себя жаль. Теперь он изливал свои печали у меня на плече.

Я взял страдальца за шкирку и поволок в гущу танцующих, вознамерившись сдать его на попечение одной из барышень. Сам я по причине своего трезвого состояния не мог принять живое участие в

Палычевом горе. По пути я наткнулся на Пашу, беседующего с незнакомым юношей. Проходя мимо них, я поздоровался с Пашей, а незнакомец царапнул по мне внимательным глазом.

Окунув Палыча в объятия пышной брюнетки, я стал выбираться из массы танцоров.

– Кстати, как здоровьичко? – поинтересовался Паша, когда я проходил мимо него.

– Да так, средней паршивости, – пожал я плечами.

– Кстати, познакомься, это – Владик Макарчук, меломан в некотором роде, – представил мне Паша своего собеседника.

Я пожал "меломану в некотором роде" руку и стал слушать, как он рассказывает мне о том, что интересуется творчеством "Клана Тишины", ходит на концерты, рад познакомиться и тэ дэ. У Владика был слегка хрипловатый голос с неверными интонациями. Я прислушивался к нему, думая о своём и иногда кивая головой, чтобы дать понять, что я слушаю. Кажется, юноша что-то вещал о своих музыкальных вкусах, о намерениях собрать группу, о том, что пишет песни. Из всех меломанов, с которыми мне приходилось общаться, этот был наименее навязчивым. Хотя бы это радовало.

Немного побеседовав с Владиком, я пошёл поискать Татку. Первым делом она оценила моё состояние на предмет алкогольного опьянения.

Поскольку я старательно себя блюл, она осталась мной довольна.

Танцевать я не мог, поэтому мы устроились на полу и стали наблюдать за праздником. Вскоре к нам подсел Паша.

– Этот Макарчук – сын ректора универа, – возбуждённо затараторил он мне на ухо.

– Ну и что? – сообщение не произвело на меня никакого впечатления.

– Как "ну и что"! – забрызгал слюной Паша, – Знаешь, сколько вещей можно провернуть через ректора универа! Эх ты, валенок!

– Ректор же его папа, а не сам Владик! – мне был непонятен Пашин восторг.

Паша с сожалением посмотрел на меня, как на недоумка:

– Или ты действительно безмозглый кретин, или очень талантливо притворяешься.

После этих слов он поднялся на ноги и направился в другую комнату. Вскоре оттуда раздались звуки фортепиано. Инструмент годился только на дрова, посему музыкой назвать это было сложно. Я заглянул посмотреть, что там деется, и узрел Владика, старательно аккомпанирующего и поющего вкупе с Пашей нафталиновые хиты из репертуара "Битлов", "Квинов" и прочих знаменитостей.

Я отметил, что у чувачка приятный тембр и очень лиричная подача.

Если бы не слишком заметный дефект дикции, он действительно имел бы все шансы на успех в роли вокалиста. Народ обращал мало внимания на импровизированный сэйшен, а мне было по приколу. Мы с Таткой расположились поблизости – это было приятней, чем пьяные танцы в соседней комнате.