— Вот так вот, миленький! — прошептал Павлов и запихнул глаз в рот.

Помедлил секунду, наслаждаясь солёной теплотой, обволакивающей нёбо и принялся сосредоточенно жевать.

— Как яичко! — пискнул он, — как Пасхальное яичко! Ну нет…этого я так не оставлю! Ни в коем случае! Надо же … найдут, отнимут… Где-то здесь…он должен быть здесь!

Старик ползал по земле в поисках второго глаза, как вдруг его осенило:

— Конечно же! Ах я старый идиот! — он опрометью кинулся к трупу, перевернул неподатливое тело и впился пальцами в глазницу.

— Экая всё же пакость! — досадливо проговорил он мгновение спустя, отбрасывая размозжённую голову.

Второй глаз не понравился ему, он был с дефектом — маленькой катарактой, заметной только вблизи, и гадливость вновь зашевелилась в чреве профессора.

Павлов встал, неловко вытер стамеску о лохмотья бомжа и, покачиваясь, побрёл куда-то, не отдавая себе отчёта в том, что делает. Его поиски не увенчались успехом, бомж оказался полон червоточинок и даже съеденный глаз, вызывал теперь самые наихудшие опасения.

Впереди замаячил затылок какой-то пенсионерки. Её душа была в чёрных пятнах, которые явственно проглядывали сквозь жёлтый дождевик. Павлов не посмел её тронуть, а чуткая старуха тут же обернулась и смерила его насмешливым взглядом. Профессор резко свернул в тихий переулок и присел на скамью, нащупав её холодную влажность в туманной темноте окружённой мёртвыми домами площадки.

Не прошло и минуты, как рядом с ним на скамью опустилась давешняя старуха. От неё пахло сухими фекалиями и отчего-то кукурузой. Запах окружал её подобно нимбу.

— Желчный вы старикашка, — прошамкала старуха и гадостно подмигнула.

Павлов аж зажмурился от такой фамильярности.

— Бесполезный старый пердун! Вы, должно быть, — педераст… — при этом она прищурилась и облизала густо напомаженные губы покрытым струпьями языком. — Я вас насквозь вижу.

— Уйдите, бабушка. — застонал Павлов.

Старуха расхохоталась гулким басом и сильно хлопнула профессора по плечу.

— Споём? — предложила она.

Но Павлову было не до песен. Неловко покряхтывая, он поднялся со скамьи и побрёл в сторону белёсой моли, что виделась ему. Белёсая моль, набитая ватой, что вечно порхает вокруг раскалённой лампы, не в силах совладать с безудержным мортидо, очаровательной жаждой смерти.

Павлов узрел свой приз…

Белявая курносая девчонка с выпирающим из-под грязного пальто животом стояла под фонарём, и за что-то картаво ругала уродливую куклу с опалёнными волосами. Завязанный грубым узлом пионерский галстук походил на обрывок удавки.

«Она ждёт меня», — заторопился Павлов.

Куриными шажками, профессор семенил к Пионерке. Вблизи, она оказалась еще более сумрачной, нездешней. На секунду, Павлову почудилось, будто вся она соткана из прозрачной мольей паутинки, присыпана гнилостной пыльцой и увита червём. Червление это, столь отталкивающее и в то же время притягательное проистекало из вздутого живота Пионерки. Именно там сходились линии вероятности жизни и смерти, там, в центре мироздания находилось искомое.

Приблизившись к девочке на расстояние полувздоха, профессор почувствовал смрад зарождающейся смерти. Он знал, что Пионерка обречена, осознавал её смерть и конечность, бренность её существования, но в то же время, вожделение охватившее его, не имело ничего общего с примитивным возбуждением зверя, напротив, в сердце своём он ощущал блаженное тепло, подобное тому, что чувствовал он, вкусив запретного глаза, но неизмеримо более сладостное…

«Как же мне представиться, как преподать себя?..»

— Здравствуй, девочка, я… твой новый учитель… по квантовой физике, — неопытно соврал профессор, загребая руками туман вокруг Пионерки.

— И придёт день последний твой,

и велик будет плач твой,

и преумножится горе твоё, —

не обращая внимания на мужчину, говорила Пионерка кукле, выламывая ей руки.

— Заниматься я с тобой должен… директор будет недоволен… идём… на чердак, — чревовещал окрылённый Силой Павлов.

Девочка зябко подёрнула плечами, скрипнула зубами и пошла в мрачную муть парадной.

Тотчас же повернулась к профессору и развязно брякнула:

— Здеся меня насильничать будешь, хрыщ?

Профессор смутился и даже подался на секунду назад, ощущая как предчувствие благодати отступает, под натиском животной тьмы, что сочилась из глаз Пионерки.

— Не спи, деда! — хихикнула девчонка, — снимай пинжак — щекотаться будим!

Тут она залаяла. Самое страшное заключалось в том, что лаяла на самом деле не она, а убогая кукла на руках её.

Профессор решил идти до конца.

— Ути-ути-ути! — пискнул он приветливо.

Девочка, как зачарованная, следила за его руками, складывающимися в замысловатый знак егозы. Воспользовавшись секундным замешательством Пионерки, Павлов с силой схватил её за голову и швырнул о батарею. Затылком девочка стукнулась о прелый металл, чудом устояв на ногах, покачнулась, будто намереваясь идти и неловко осела на бок.

— Мама… — невесть кому шепнула она. Профессор вздрогнул и, подхватив Пионерку как старый тюфяк, потащил её на чердак.

— Я те покажу… — неопределённо пообещал он, нарочно раскачивая её тело, чтобы девочка ударялась о стену головой. Какое-то новое чувство овладело им, доселе незнакомое — удовольствие, явное, физического свойства, от причинения боли любой жизни.

На последнем этаже профессора ждало горькое разочарование. Люк, что вёл на чердак оказался заперт на замок. На стене жёлтым мелом кто-то нацарапал: «Лёва».

— Отчего же — Лёва, отчего? — истерически взвизгнул профессор, стараясь взглядом развеять тьму, плотным кольцом окружившую голову Пионерки. Девочка не отвечала. Она закатила глаза, беззастенчиво вывесила язык и притворилась мёртвой.

Аккуратно уложив девочку на пол, он, не торопясь принялся снимать брюки.

— Маленькая… красивая, — сипло шептал он, теряя остатки самообладания. По щекам его катились слёзы.

Уже спуская трусы, профессор осознал, насколько сильными чарами обладало нелепое существо, лежащее у его ног. Сила колдуньи заставила его пойти на ужасающее преступление — ещё немного и он совершил бы насилие над невинным дитём.

— П-паскуда, — выругался профессор, рывком натягивая трусы. Брезгливо, он подцепил куклу ногой и откинул её в сторону, от греха подальше. Чародейская сила, заключённая в пластмассе, таила в себе опасность.

Ему показалось, или по телу Пионерки прошла зыбкая дрожь, как круги по воде?..

Потянув носом воздух, профессор ощутил присутствие скрытого доселе аромата — запаха благодати, что скрывалась во чреве Пионерки.

Более не таясь, он упал перед девочкой на колени и потянулся руками к холмообразному животу…

Кожа, что должна была быть рыхлой — профессор был уверен в этом — оказалась эластичной и неподатливой, никак не хотела открываться под его сильными пальцами. Тогда он пошарил рукой по пыльному полу и нащупал кусок битого стекла треугольной формы.

— Маленькая моя, козочка, — жарко шептал он, елозя стеклом по животу.

Внезапно, тело под ним ожило, забилось.

В недоумении, профессор поднял голову и встретился глазами с полным ужаса взглядом маленького ребёнка.

— М-мама, мамочка! — хрипела Пионерка, — дяденька, пусти, не надо… БОЛЬНО!

Последнее слово она выкрикнула истошно, исторгла с комком чёрной тьмы из зева своего.

— Ну-ну, — залопотал профессор успокаивающе, — Ну-ну… Больно не будет. Больше не будет больно…

Он заторопился, заспешил и стараясь, чтобы не было больно, полоснул стеклом раз и ещё раз. Чёрною рекой понеслась кровь, плоть разошлась подобно створкам гротескной вагины, исторгая из себя клубящиеся паром кишки. В катастрофическом переплетении бугристых труб и трубочек, припорошённых алым, профессор на секунду потерялся, растворился всецело, потрясённый той мощью необыкновенного добра, что скрывалось внутри.