– Времена не те! Земля есть. Работай! – сказал пилот.

– Много ты знаешь о временах. Что ты видел, кроме своих вертушек!

Молоткова слушали в пол-уха. «Пустомеля!» – называла его Наталья. Но дружила с ним.

У озера по грибы Кузнецовых застал ливень. Небо озаряли фиолетовые всполохи, как черные горы, перевернутые вершинами вниз. Мокрый Филя жался к людям. За сотками картофеля и поленицей под навесом виднелась изба Молоткова, черная от времени.

Леня дал переодеться в сухое. В теплой избе согрелись. (От шерсти Фили повалил пар, разнося крепкий псиный дух, зверь, поймав чей-либо взгляд, коротким взмахом хвоста просил его извинить за вторжение, и пришлось вывести пса в сени). Но к вечеру Денис пылал. Леня хлопотал возле больного: одеяло подобьет, воды принесет. Обтерли мальца самогоном. Не помогло. Тогда Молотков нырнул в рыбацкие сапоги, накинул плащ-палатку и по хляби отправился в деревню за знахаркой. Привез ее на «попутном» самосвале. Водителя, злого спросонья, долго уговаривал взять за извоз курами. Затем из комода достал «нычку». Водитель повертел мятые ассигнации и сообщил, что «здесь и половины нет». Посмотрел на горевшего мальчишку, на мужика с черной повязкой на глазах и, матерно ругаясь, пошел в кабину греться самогоном.

– Где ты его нашел? – спросил Кузнецов.

– Дорогу к озеру строят. Слышал? Он у Петровны заночевал, – кивнул Молотков на маленькую старуху, хлопотавшую над больным. В черном платке она походила на грача, важно шагавшего по комнате.

В холостяцком жилище Молоткова по назначению была приспособлена единственная комната. В другой – хлам. Хозяин постелил пилоту на топчане. Но обоим не спалось. Душевная хлопотливость Лени тронула гостя. Подействовали травы знахарки: Денис взмок, будто в воду нырнул. Его переодели, и он уснул. Мать устроилась рядом. Леня укрыл ее овчинным полушубком. Отодвинув сухие вязанки чеснока, и смахнув шелуху, мужики устроились у края стола.

Буря где-то повалила столбы электропередачи. Под свечку, непогоду и самогон завихрилась мысль, как водоворот вокруг пустого места. Пилот пригубил для компании. Задушевные разговоры отшумели в юности, но сейчас обстоятельства располагали.

– Злоба в людях, Коля, ибо веры нет! – вел в полголоса монолог Молотков. В майке и портах он доверительно подался к собеседнику и по привычке пытался заглянуть под черную повязку, в глаза. От жестикуляции пламя дрожало, и на стене шевелились две гигантские тени. – Знание умножает печаль. Щас так кумекают, задень меня, я тебе такую тварь дрожащую покажу, Федя вздрогнет! Всем все можно! Душа наподобие инвентарного номера попам для отчетности нужна. А твоя, например, правда в том, что твоя родина сейчас на моей кровати спит. Остальное все муйня!

– Это в тебе, Леня, одиночество кричит! – прошептал Кузнецов. – Ты за бабкой, и водиле денег! Не перебивай! Вот, где – правда. Если бы каждый за себя, мы бы тут не сидели! Когда со мной это случилось, я понял, человек человеку поможет, если только не вместо другого делать. Разницу улавливаешь? А ты значит верующий…

– Крещеный, но в церковь не хожу. Молитв не знаю. Бабка учила, да забыл…

– А я было испугался!

Беззвучно рассмеялись.

– Нет, Коля! Попам не верю. Но без Бога нельзя. Пусть он нарисованный на дощечке! Или пусть домашний. Но, чтобы и ты, и я, чтобы мы, не сговариваясь, понимали какой! Бог – это великая мечта человека! А без мечты человек – тля. Он на звезды смотреть должен. Наковырялся за день в земле. А потом поднял морду к небу и сказал «Эх, мля! Не все же одна картошка!» И на сердце легче!

– Ты стихи, часом не пишешь?

– Ну вот, стихи! Ты, как моя жена! Если про звезды, так с чудинкой, что ли? – Леня опять подался к приятелю. – А я приглядываюсь, ты тоже, вроде мечтатель, хоть и военный? Ладно, не куксись! Лермонтов, Толстой и Куприн из военных. Уважаю. Ты про армию молчишь. Офицер. Рядовые дела тебе по фигу. А у каждого из нас, если прикинуть, свое Куликово поле в жизни бывает! Так вот послушай.

В армии еще духом я не поладил с чурками. Знаешь, наверное: если я, положим, из Тамбова, а ты из Костромы, то хрен ты за меня впишешься. А у них иначе. Зацепил одного, так они сначала ордой порвут, а потом земляка спросят, из-за чего сыр-бор. Вот отловят они меня всей ватагой. Наваляют. Потом я одного встречу, – больше не успевал – навешаю крендельков маковых. Опять они меня ловят. Через пару недель Леня Молотков – один большой синяк. До того дошел, что решил, одного удавлю. А там, хоть в дисбате гнить. А отступить нельзя! Как потом служить? Узнал про то наш сержант, дембель. С дедами переловил он орду и устроил им Куликово поле. Привели ко мне на расправу самых матерых чурок. В душе я пляшу от злорадства, пестую месть. Чурки насупились. Деды мне говорят, молоти их, как они тебя молотили. Смотрю я на чурок. Знаю, случись нам встретиться, опять бы увечили. Кулаки зудят. А как начали дружки науськивать – бей, бей, бей! – руки опустились, и злость прошла. Говорю, в драке могу! А как палач, нет! И ушел.

Сержант уволился. Ну, думаю, вешайся, Леня. Неделя, месяц проходят. Не тронули! А потом ихний, в нашей роте, признался: сначала они меня за дурачка считали – лезет на рожон, ну и лупи его для смеха. А вышло иное…

Вот, Коля, сколько лет прошло, и не раз я на кулаках за правду, и по глупости выходил. А все гадаю, кем бы я стал, если бы ударил чурок, когда их держали? И в чем правда, в том, что сержанта боялись и не мстили ему и, значит, мне, либо в том, что совестно нам было руки друг на дружку поднять? А еще думаю, как бы повернулось, если бы сержант за меня не вступился?

Кузнецов поерзал на табуретке.

– Ты меня попом на исповеди выбрал? Сказать бы тебе, выбрось ерунду из головы. Так ведь хочется на звезды взглянуть! – Они снова засмеялись.

– Коль! Скажи, почему так: сколько книжек написано про доброту, а все ж хочется зуба за зуб лишить, а не щеку подставить?

– Сам знаешь! Чтобы не повадно было…

– Что Наталья у тебя такая серьезная? Щас ничего. Физкультура на воздухе ей на пользу. А раньше из лица кирзу крои…

– У нее спроси! – усмехнулся Кузнецов.

– Потому что в горах не Колю, а меня нашли! – женщина неслышно вошла, поправляя волосы. Ее большая тень дрогнула на стене.

– Да ты мать Тереза! Спит? – спросил Молотков. Наташа кивнула. – Плеснуть?

Хозяин ушел за стопкой. Женщина, кутаясь в платок, подсела к мужу.

– Молотков, – сказала Наталья, – хочешь, я тебе по хозяйству отработаю? У меня теперь вон, какие руки! – Она показала ладони, но в запрыгавшем огне свечи Леня ничего не разглядел и пренебрежительно отмахнулся.

– Ты лучше вот, что скажи. Ты – школьная химичка? – Наташа утвердительно промычала. – Я директора знаю! Мужик ничего, но с тараканами, как у Дьяконова. Баб боится и всю жизнь роман пишет. Давал почитать. Начало, как у Белых и Пантелеева. Сурово вывел. А эндшпиль что-то между Гари Портером и Властелином яиц. Без чекушки не разобрать. Хошь, протекцию?

– Хороший ты мужик, Молотков, но трепло! О делах говорят трезвыми.

Леня опять отмахнулся.

– Я под нагревом лучше трезвого мыслю! С этого, – он щелкнул себя по кадыку, – греческая философия началась. И русская! Веню Ерофеева читай!

В Бобрах Кузнецовых сначала звали «дачники». Шатались по лесу за грибами и ягодами, для физкультуры ковырялись в огороде. Осенью, нет, чтоб рвануть в город – все надрывались по хозяйству. А получалось кое-как.

Случалось, прохожий остановится возле дома Кузнецовых у колодца – оцинкованное ведро и алюминиевая кружка всегда стояли на деревянном люке. Любопытно, как управляется слепой. Зырк, зырк! Хозяев не видать. Все при деле. Выплеснет остатки из кружки, крякнет – «че болтают?» – и пойдет.

Наталье сочувствовали. Инвалид! – он теперь живи, как придется! А у молодой женщины соблазны! Она же делит судьбу слепого. И не жалуется. Потешались над ее цветником перед домом. «Больше огорода!» Недоумевали, зачем наряжается, если муж не ценит. Списывали на ее городские привычки. «Притрется!» Главное, ребенок ухожен. Значит, с главной обязанностью бабы справляется. Коль случалось Наташе пройтись по деревне, те кто, видел ее улыбчивые серые глаза, и зрелую стать, шеи сворачивали – не полуденный ли то мираж, и сейчас его развеет ветер: такая краля в их дыре редкость. Болтали, а куда ей с ребенком и без жилья? Инвалиду меж собой пеняли: «Такой бриллиант в навоз бросил!» Не одобряли, что Наталья курит папиросы.