Я гляжу на шестнадцатилетних и вроде бы соглашаюсь.

«Происходит акселерация. Не только физическая, но и духовная», говорят и пишут другие.

И я опять соглашаюсь: послушайте только, о чем и как они говорят.

Может быть, каким-то странным образом верно и то и другое?

По шестнадцать лет было молодогвардейцам. Если бы Миша оказался там, он был бы среди них и вел бы себя достойно. В это я, безусловно, верю. Ему не повезло. Он умер не героически. Но война не позволила всем умереть героически. Победа стоила слишком много жизней.

16 лет — мало. Столько изменится в человеке. Появятся черты, которых еще вовсе нет, исчезнут нынешние.

16 лет — много. Главная суть будущего взрослого человека сложилась, дальше будут развиваться уже имеющиеся свойства, черты, склонности.

Опять верно и то и другое. Диалектика.

Но я возьму второе.

Мне кажется, по всему тому, что мы знаем, можно себе представить, каким человеком был бы взрослый Миша Колесников.

Я попробую прочертить траекторию его жизни. Покажите математику достаточно выраженный отрезок кривой, и он изобразит вам ее форму.

Надо попытаться сделать то же самое с человеческой жизнью, с характером человека. По отрезку длиной в 16 лет изобразить жизнь.

В пятьдесят лет просыпаешься иначе, чем в двадцать. В молодости так: первые мысли, которые появляются в пробуждающемся мозгу, приятные. Вспоминаешь, что тебя ждет свиданье, развлеченье, да просто хороший, чем-то наполненный день. Неприятности, дела скучные и рутинные, если и вспоминаются, то не сразу. Теперь — другое дело. Первое, что лезет в голову, — огорчения от детей, предстоящий трудный разговор с начальством, долго откладываемый визит к врачу.

Но сегодня я просыпаюсь с чем-то праздничным и не сразу могу сообразить, в чем дело. Потом всплывает в памяти: вечером зайдет Михаил Колесников, накануне звонил из Ленинграда, что выезжает: вызвали в министерство.

…Опять все то же. Обнимает так, что кости трещат. Но целует полными мягкими губами, женщины, наверное, любят такие поцелуи: щедрые. Сует ребятам подарки: младшему какой-то огромный конструктор, старшему зарубежные штаны. Массивный, веселый, излучающий уверенность и добродушие. В комнате сразу становится тесно и интересно. Из глубин карманов появляются еще раковины, мелкие иностранные монеты, поясная пряжка с двуглавым орлом.

Люди всегда чувствуют к нему необыкновенное доверие, особенно дети и женщины. Моя жена говорит: первоклассный бы из тебя, Михаил, исповедник получился.

Аккуратной стрижкой под бобрик и седеющими висками похож на отставного полковника. Морщин еще прибавилось. Морские ветры не балуют шкуру человеческую, да и не только ветры ее дубят. Складки на щеках придают его лицу суровость, жесткость даже. «Тебе, Михаил, почаще улыбаться надо. Марк Твен говорил: морщины должны быть только следами прошлых улыбок». — «Стараюсь». Но сам при этом почему-то не улыбается: уже переключился на серьезное.

— Ну, с чем приехал?

Этот вопрос не сразу, конечно. Сначала — про мать, про Галю, про детей. Выясняется: уже и младший начал бриться. В прошлом году он прожил у нас неделю на каникулах после девятого класса. Михаил Колесников третий. Забавно было узнавать в нем черты деда, которого я когда-то видел каждый день в течение нескольких лет.

— В министерстве-то был?

— Да был…

— И что?

Михаил медленно тянется вилкой за ломтем огурца, отправляет его в рот и с хрустом грызет. Зубы такие, что позавидуешь. Когда заходит серьезный разговор, он всегда так: медлителен, скуп на слова.

— Зовут, понимаешь, обратно в науку.

— Капитаном?

— Да.

— А судно какое?

— Новое. Из курчатовской серии, но с большими новинками. «Климент Тимирязев». На Ленинград базироваться будет. Говорят, везде согласовали.

Вот так. Кончается, значит, опала. Капитан Михаил Колесников опять там, где ему и надлежит быть.

В научный флот Колесников, тогда бравый, тридцатилетний, с военной выправкой, пришел уже видавшим виды моряком. За спиной война и несколько лет плаванья на лесовозах. Дорогу из Ленинграда и Архангельска до Лондона знал как свою улицу.

Много раз я слышал, как уважительно люди говорили: «Михал Михалыч. Капитан Колесников». Некоторым в характеристиках пишут с полным основанием: пользуется авторитетом в коллективе.

О том, как случилась опала, он рассказал протокольно и не любил вспоминать. Но говорили об этом случае много. Я слышал от старых капитанов с внешностью профессоров и от способных кандидатов наук, похожих на матросов. Как всегда бывает, подлинное происшествие постепенно обрастало сомнительными подробностями и явными выдумками, превращаясь в легенду.

Судно, которым командовал капитан Колесников, зашло в порт Монтевидео, Уругвай. До этого — два месяца плаванья в экваториальной и южной Атлантике. Земли даже не видели. Корабли Колумба меньше времени провели в открытом океане. Станции (так называются остановки судна для проведения исследований) в любое время суток. Краем шторм захватил, потрепал. Изнуряющий зной, тяжелая работа без выходных и праздников, а часто и без смен. Таков закон моря. Потом дадут отгулы, можно будет хоть три месяца ловить рыбу или лежать на пляже в Сочи, так что надоест и снова захочется в море. Но сейчас от этого не легче. Люди устали, соскучились по твердой земле, по незнакомым человеческим лицам.

Завершены портовые формальности. Капитан надел свежий китель и вместе с начальником экспедиции нанес визит вежливости местным властям. Настало время отпустить людей на берег. Все как положено. Помполит, комиссар судна (в безобидном просторечии «помпа») провел беседу с отпускниками. Боцман проверил обмундирование у членов команды, ученые надели белые штаны, в каких Остап Бендер мечтал гулять по Рио-де-Жанейро. И веселой гурьбой все двинули на берег, как члены профсоюза на оплаченную месткомом экскурсию.

Капитан поужинал и ушел к себе. Каждый день он заставлял себя полчаса заниматься испанским языком (он к тому времени очень недурно говорил по-английски и по-французски). Теперь у него появилось свободное время, он сидел за столом в майке и спрягал трудный глагол. Кое-кто уже вернулся из увольнения, многие отсыпались за бессонные ночи. Прибежал с берега молодой матрос, первый раз в океанском плаванье. Вахтенному помощнику ничего не сказал, прямо к капитану. «Михал Михалыч, беда, драка! К Семенову какая-то шпана местная привязалась, наши вступились». — «Где?» — «Близко совсем от порта, в пивной какой-то». — «Зачем в такое место пошли?» — «Так ведь жарко, пить захотелось. И снаружи вроде все прилично было». — «Полиция есть?» — «Не видать».

У Михаила в голове мчатся мысли. Заберут в полицию, избить могут и дело пришьют. Суд, скандал, пресса… Посоветоваться? Не с кем и некогда. Помполит спать лег, не очень здоров он. Надо идти самому. Натянул китель, и пошли.

Оказалось действительно совсем близко, но дыханья едва хватило: все же сорок пять лет да жара градусов тридцать. Надо сказать, что Михал Михалыч весит около центнера и имеет соответствующий рост, а в прошлом занимался боксом и самбо, кажется, имел даже неплохой разряд. Как говорится, его появление внесло растерянность в ряды противника. Он и развернуться по-настоящему не успел, как шпана обратилась в бегство. Был, правда, опасный момент, когда около самого уха просвистела бутылка и рассадила большое оконное стекло. Но обошлось.

В этот самый момент послышалась полицейская сирена. По узкой улочке машина едва пробиралась, и у наших было еще несколько секунд. «Быстро на судно!» — скомандовал капитан. «Мы с вами, Михал Михалыч», — кто-то сказал. «Не рассуждать!» — гаркнул вдруг капитан, багровея лицом. Наших матросов из кабака как ветром вымело. А капитан Колесников добровольно сдался властям и получил возможность немедленно использовать свои познания в испанском языке. Он категорически заявил, что дрался один, что его команды и духом здесь не было.

Капитан в некотором роде личность неприкосновенная, вроде дипломата. Его нельзя арестовать, можно лишь приказать покинуть порт. На другой день капитан вернулся на судно. Заплатили хозяину заведения за убытки и к вечеру ушли.