— Я вам не мешаю?

— Нисколько. — Книга, давно и без сожаления захлопнутая мной, отправилась обратно в шкаф. — Я уже собирался уходить.

Женщина обвела немного рассеянным взглядом «блошиный рынок» Аньяри.

— Вы бываете здесь, потому что вам нравятся предметы старины?

В её вопросе чувствовался подтекст, очень глубокий и очень личный. Как если бы сама она причисляла себя к антикварным вещам и хотела расставить точки в общении сразу и навсегда. Наверное, мне следовало соврать, разразиться восторженной речью в адрес лавки и её хозяина, блеснуть познаниями в искусстве эпохи Возрождения или классицизма, но огромные тёмные глаза того необыкновенного типа, про который поэты любят говорить: «бездонный», не заслуживали быть обманутыми.

— По работе.

— Какое совпадение! Меня сюда привели тоже деловые интересы.

Она ожидала совсем другого ответа, ожидала с напряжённым нетерпением, но, получив то, что я смог дать, словно одновременно с разочарованием испытала и облегчение. Странная женщина. Некрасивая, невысокая, угловатостью облика даже немного напоминающая обезьянку. Но Господь мой, как же она хороша!

Облако волос, слегка смоченных недавно начавшимся дождём, распадается на отдельные пряди, и те, что успели потяжелеть от воды, приникли к гладкому лбу и крадучись спускаются по скулам вниз. Незагорелая, но вовсе не бледная кожа, лёгкий румянец на щеках. Когда женщина молчит, контуры черт её лица и особенно губ кажутся совсем мягкими и слегка размытыми, как на любимых моим отцом портретах кисти Гейнсборо, но стоит ей заговорить, лицо оживает, наполняется энергией, завораживает. И кажется, будто без общения незнакомка не существует, будто, находясь в одиночестве, она не знает, зачем живёт, а стоит хоть кому-то начать разговор…

Фейерверк. Взрыв. Карнавал красок. И переход из состояния почти потустороннего покоя в крайнюю возбуждённость происходит очень резко. Можно сказать, мгновенно. Наверное, это очень утомительно для того, кто с ней живёт. Но я бы попробовал.

«А без очков вы кажетесь совсем беззащитным…»

Сразу же захотелось спросить: «Почему?», но делать это мысленно было совершенно бесполезно, а вслух оказалось бы невежливым. Лучше поговорить о других вещах:

— Мы ведь уже встречались с вами, но до сих пор не представлены.

— Считаете, что эту оплошность непременно нужно исправить? Но зачем? Возможно, мы больше никогда и не увидимся.

— В этом-то городе? Не уверен. В Ройменбурге, хочешь того или нет, постоянно натыкаешься на знакомых. Если, конечно, вы здесь не проездом.

— Это мой город.

Фраза прозвучала вполне невинно, разве что немного кокетливо, и могла означать всего лишь подтверждение моих предположений, но непонятная гордость и нежность, промелькнувшие в интонациях женщины, снова заставили подозревать наличие подтекста. Так обычно матери говорят о своих детях, любимых и беспокойных.

— Тогда разрешите представиться…

Она усмехнулась и скрестила руки на груди, спрятав в складках джемпера озябшие на сыром воздухе пальцы:

— Вы так торопитесь назвать своё имя, что я начинаю бояться.

— Меня?

— Будущего.

— Но почему?

— Знаете, говорят, что чем больше заводишь друзей и знакомых, тем сложнее шагнуть вперёд, когда придёт время.

— Время чего?

— Выбора, конечно.

— И между чем и чем нам придётся выбирать?

— Откуда же я знаю? — Изогнувшись в улыбке, губы её стали совсем узкими. — Всё провидят только Господь и его пророки, а остальным остаётся выбор… И ни одной лишней минуты на размышления. Жутчайшая несправедливость!

Женщина подошла к секретеру, вытянула карту из колоды, рассыпанной по хрустальной вазе, всмотрелась в поблекший от времени рисунок.

«И никто не уйдёт от платы, но ни с кого не возьмут более, чем он может отдать…»

Готов спорить на что угодно, строчка подозрительно похожа на те самые «Откровения»! Спросить? Промолчать? Да что же мне делать, Господи? Подскажи! Наставь неразумное дитя своё!

— Двойка мечей. Любопытно.

— Вы гадаете на Таро?

— Иногда, для собственного удовольствия и развлечения знакомых. Вы спрашивали о выборе? Извольте. Взгляните на эту карту.

Изображение женщины, держащей в руках два обнажённых меча и словно готовящейся к обороне. Но разве можно рассчитывать на победу, если глаза закрыты повязкой? Так ведь невозможно угадать даже, с какой стороны придёт опасность.

— И что сие означает?

— То, что в скором времени вы окажетесь между двух огней.

— И мне придётся сражаться?

— Кто знает? — Она пожала плечами. — Может быть. Но ведь все мужчины любят сражения.

Её лицо вдруг потянулось к моему, словно женщина хотела рассмотреть меня как можно внимательнее, приблизилось настолько, что острый аромат дождевой свежести, исходящий от намокших волос, ударил в ноздри и…

Раздался оглушительный чих, причём не мой.

Она отшатнулась, согнувшись в приступе странного булькающего кашля. Ваза, задетая локтем, упала с секретерной доски, слава господу, не разбилась, потому что пол был покрыт толстым ковром, но карты разлетелись в разные стороны.

— Я… сейчас… соберу…

Женщина присела на корточки и лихорадочно начала сгребать разрисованные бумажные прямоугольники в кучку.

— Что с вами?

— Всё хорошо. Всё так, как и должно быть.

Павлиний хвост юбки, накрывший ковёр. Угадывающаяся под шерстяной тканью плавная линия бедра. Как знакомо… Это уже было со мной, совсем недавно. Но я не хочу снимать с этой женщины покровы. Ни одежды, ни тайны. Словно увидеть чуточку больше, чем дозволено, будет преступлением против чужой свободы, но ещё большим грехом станет фантазия, стремящаяся мысленно нарушить запреты. И вот ведь какой парадокс…

Я не хочу читать её мысли, даже те самые, обо мне и для меня. Я предпочту слушать её голос и смотреть в её глаза.

Как говорил Экклезиаст? Есть время любить и время ненавидеть? Значит, оно ещё придёт, моё время и её. Наше.

— Давайте, я помогу!

Мы едва не стукаемся лбами, потянувшись за одной и той же картой, женщина поднимает голову, и я вижу, как отчётливо и быстро припухают веки.

Неужели можно так расстраиваться из-за какой-то вазы и маленького беспорядка?

— С вами точно всё хорошо?

— Да… со мной… всегда… плохо бывает с другими… с теми, кто… где-то… там…

Её рука указала в сторону двери, а когда ладонь снова легла на ковёр, грудь женщины задрожала от рыданий.

Никогда не видел и не слышал такого плача, глубокого, словно выворачивающего человека изнутри. Совершенно сухие глаза. Красные, опухшие, но не проронившие ни слезинки. Но вот рыдания поднялись к горлу и выбрались наружу, обернувшись… Надрывным воем.

Она смотрела прямо на меня и одновременно куда-то дальше, словно её взгляд умел проходить сквозь предметы и препятствия. Смотрела, не видя, отдавая все силы и чувства душераздирающему стону, при звуках которого в воображении почему-то рисовался холодный погост и вырытая могила, в которую опускают тяжёлый гроб. Должно быть, так воют наёмные плакальщицы на похоронах, правда, не могу себе представить, какая сумма денег может заставить настолько искренне горевать.

Крик всё нарастал. И в какой-то момент мне показалось, что он, не удовольствовавшись барабанными перепонками, проник внутрь моей плоти, заставив её дрожать. Наверное, мне должно было стать страшно, но страх никак не желал приходить. Я видел перед собой женщину. Плачущую. Стонущую. Страдающую. А ей ведь, должно быть, очень больно…

Внятных мыслей в сознании незнакомки в эти минуты не прочитывалось. Но пожалуй, первый раз за время моей недолгой практики эмоции не нуждались в уточнении и тем более в переводе.

Женщина горевала.

— Успокойтесь.

Я обнял её за трясущиеся плечи и притянул к себе.

— Не знаю, из-за чего вы так расстроились, но, сколь бы это горе ни было велико, вы уже сполна его оплакали, поверьте.

Губы, искривлённые воем, сейчас не казались ни красивыми, ни даже хоть сколько-нибудь привлекательными. Напряжённые, сухие, едва ли не потрескавшиеся. И холодные, как лёд. Надо их согреть. Немедленно. Прямо сейчас…