/Экспедиция в Германию. / Эта маленькая армия вошла в Германию в начале апреля-месяца и прибыла в Венгрию к концу следующего месяца. Когда она присоединилась к армии Императора, находившейся под командованием Графа Монтекукулли, этот Генерал уже потерпел поражение. Все его войска находились в большой растерянности и располагались вдоль берега Раба со стороны Сен-Готхарда, дабы помешать неверным окончательно переправить остатки их армии, часть которой уже перешла эту реку. Там уже была часть перебравшихся, они даже навели там мост, вопреки усилиям Монтекукулли, кто делал все, что мог, лишь бы им в этом помешать. Между тем, едва войска Колиньи заняли левое крыло войск этого Генерала, как они не смогли стерпеть беспорядка, царившего среди них, так как они были еще в схватке с неверными, но в таком невыгодном положении для себя, что если бы им сейчас же не помогли, являться туда было бы слишком поздно. Прибытие наших войск изменило все состояние дел. Турки были отброшены и даже столь живо, что они уже не верили, будто успеют достаточно вовремя добраться до моста; они навалились у входа на него одни на других. Преследовавшие их Французы воспользовались этим беспорядком, заткнувшим им проход. Они их поубивали там столько, сколько попалось под руку. От этого неверные, дабы избежать клинков их шпаг, попрыгали в реку, где множество их и потонуло. В то же время они подожгли их же мост, из страха, как бы им не воспользовались преследователи, и когда битва на этом закончилась, Император рассудил кстати заключить мир.

/Возвращение, похожее на отступление. / Разное говорят о резонах, какие он к этому имел, поскольку после этого дела он действительно мог наобещать себе большие выгоды. Германцы говорят, будто бы он раскрыл, якобы некие Венгерские Сеньоры входили к Графу де Колиньи и выходили от него, и это ему тем более не понравилось, что они выбрали ночь для его посещения; но я сильно сомневаюсь, чтобы этому можно было верить, гораздо больше видимости в том, что изобрели этот самый слух исключительно ради того, дабы поставить этого Принца в укрытие от упреков, какие Король мог бы ему сделать по поводу того, что после столь полезно оказанной ему помощи он должен был бы, по крайней мере, подать ему хоть какие-то сведения о заключенном им договоре. Однако, что и было правдивого во всем этом, так это то, что Французы возвращались оттуда весьма недовольные. Их оставили нуждаться во всем на обратном пути, и хотя Император придал им интендантов для снабжения их на этапах, большинство поумирало бы от голода, если бы они не имели денег купить себе необходимое; да еще и это они находили далеко не везде, хотя ничего не просили задаром. Они находили большую часть мест, через какие их вынудили маршировать, пустыми, все равно, как если бы они были отъявленными врагами, явившимися сюда только жечь да грабить. Колиньи, хотя и весьма бравый собственной особой и очень опытный в ремесле, не получил больших почестей от этой экспедиции, потому как он не участвовал в битве. Он остался сзади из-за приступа мучившей его подагры, не зная, что враги были столь близко. Ла Фейад воспользовался этим благоприятным случаем. Он дрался, не ожидая его, и из страха, как бы Колиньи не взялся за перо и не сообщил Королю обо всем, что произошло в битве, он взялся за это дело сам, не сделав ни малейшего упоминания о нем. Напротив, он известил Его Величество, что вся схватка закрутилась вокруг него одного, в чем он не говорил всей правды, поскольку Пувис исполнял там свой долг так же хорошо, как и он. Но он считал его Немцем и свято верил, что в этом качестве тот должен быть исключен из всего.

Вот так он стяжал всю славу за эту битву, что в каком-то роде заставила забыть ту гадость, в какую он вляпался не так давно в Мадриде. Он отправился туда на поиски Сент-Онэ, Коменданта Лекат, кто после того, как был посажен в Бастилию, из-за того, что поговорил с Маркизом де Лувуа со слишком большой заносчивостью и дерзостью, когда вышел оттуда, прислушался к весьма дурному совету, до такой степени, что перешел на службу Короля Испании. Он сделал даже нечто худшее, если можно так сказать, поскольку, неудовлетворенный переменой Мэтра, он еще и нахально написал Королю, правда, не по его поводу, так как, если бы он это сделал, он был бы хорош лишь для маленьких домов, но по поводу его Министров. Это рассердило Его Величество до такой степени, что он не смог помешать себе засвидетельствовать это перед всем Двором. Между тем, ла Фейад, изображая из себя доброго лакея, в то же время умчался на почтовых драться против Сент-Онэ, но едва он прибыл в Испанию, как не замедлил вернуться назад, потому как другой, весь изувеченный ударами, полученными им в Армии, почти не имевший сил стоять на ногах и удержать в руке шпагу, принял его вызов только на том условии, что биться они будут каждый с кинжалом в руке. По правде сказать, его нельзя было обвинить в недостатке смелости; но, наконец, он оценил, что такого сорта битва будет скорее с бешеным, чем с разумным человеком. Однако, так как при Дворе ничего не прощается, и после трудов, какие принял на себя Ла Фейад, проделав три сотни лье на почтовых, казалось, он должен был бы приготовиться ко всему, поскольку не нашли ничего хорошего в его столь раннем возвращении. Но вот то, что он недавно совершил в Германии, отмыло его от этого пятна, предположив, тем не менее, что он получил таковое; он возвратился оттуда ко Двору, где Король его принял с большими проявлениями уважения и дружбы.

Не все в свете были настолько привязаны к Королю, как Ла Фейад. Находилось там даже множество таких, кто дали себе свободу контролировать его поступки. Графиня… по-прежнему пребывала в отчаянии оттого, что он предпочел ей Мадемуазель де Ла Вальер, кого он продолжал любить с той же страстью. Итак, она не оставляла в покое своего любовника, побуждая его придумать, как написать Королеве письмо, о каком они вместе договорились; Граф де Гиш оказался довольно слаб, или, лучше сказать, достаточно безумен, чтобы это сделать, уступив просьбе, как я сказал выше, одной персоны высочайшего происхождения. Это вызвало бешеный скандал — Королева показала письмо Королеве-матери и плакалась ей, как она могла скрывать от нее такую вещь — она об этом ничего не знала, хотя и догадывалась в каком-то роде. Ее подозрение исходило из того, что Король, горячо любивший, ее в начале своего брака, не выказывал ей больше той же пылкости, как в те времена.