Это смягчение выразилось в том, что ему дали бумагу и чернила, а это великое утешение для разумного человека. Он тотчас же принялся писать Историю Короля, и он отдавал тетради Бемо, дабы показывать их Его Величеству по мере их завершения. Бемо дал мне взглянуть на кое-какие из них и попросил ему сказать, что я об этом думаю, но, по правде, если желают моего объяснения здесь по этому поводу, я полагаю, что немало людей способны написать панегирик Его Величеству, но что до написания его Истории, то это смогут сделать только те, кому он сам поручит такую заботу. И правда, можно прекрасно передать множество фактов, сделавшихся общеизвестными; но, по меньшей мере, если все это не будет связано с секретами кабинета, я скорее предпочту вообще ничего. Я признаю, когда вещи хорошо обработаны, разум всегда получает здесь какое-то наслаждение; но, наконец, с каким бы вкусом это не было бы сделано, надо согласиться, что все это лишено новизны, что является огромным удовольствием, по моему мнению, во всем, что сумеют мне предложить; и это настолько верно, что хотя начало правления Короля уже было самой прекрасной вещью в мире, и оно обещает нам чудеса в будущем, я скажу, когда даже это должно быть к моему стыду, то есть, когда бы даже далеко не каждый присоединился к моему ощущению, что я все-таки предпочту прочесть Историю очень скромного Принца, лишь бы в том, что я прочитаю, была новизна, чем Историю Принца, чьим действиям я сам был свидетелем или же полностью о них наслышан.

/Из распутников в историки. / Как бы там ни было, некоторое время спустя появился новый заключенный в этой крепости, а именно Бюсси Рабютен, кто уверившись, будто это не помешает Пелиссону выбраться оттуда, тоже пожелал совершить нечто подобное. Он даже умолял Бемо сказать Его Величеству, что как во времена Александра нашелся один из его Капитанов, кто написал его Историю, будет просто прекрасно, когда один из его окружения даст себе тот же труд по его поводу. Король еще ничего не сделал самостоятельно, если не считать реформы Финансов и начала наведения кое-какой дисциплины в его войсках. Он еще не проделал кампании 1667 года, где его самого видели во главе его армии ночующим под открытым Небом, идущим в траншею, подставляясь под выстрелы пушек и мушкетов, штурмующим города, что доблестно защищались, берущим другие одним своим присутствием, и, наконец, совершающим бесконечное число других поступков, заявивших о нем, как о первостатейном герое. Совсем не видели еще и тех посольств из отдаленных стран, являвшихся просить покровительства Его Величества или же позволения стать в укрытие его могущества при полном повиновении его воле. Совсем не видели еще, одним словом, ни этих великолепных дворцов, какие он воздвиг позже или какие он украсил, ни этой славной кампании, какую мы ведем в настоящий момент и успех которой с трудом уложится в сознании потомства; потому Король, обладавший справедливостью духа, передал в ответ Бюсси, что он еще ничего не сделал достойного изложения; итак, он избавляет его от принятия на себя такого труда, но со временем он надеется дать материал тем, кто напишут его Историю и заговорят о нем более славно, чем они это делают в настоящее время. Он отнюдь недурно сдерживал свое слово до сегодняшнего дня, но я не знаю, так же ли хорошо сдержит свое Бюсси. Поскольку, сравнивая себя, как он сделал, или, по меньшей мере, как он хотел сделать, с автором жизни Александра Великого, он брался не за малое дело. Он не знал, может быть, что всего лишь преуспев, как он это сделал в сатире, совсем еще не говорит о том, что он так же хорошо преуспеет в Истории.

Но, может быть, все мои слова здесь совершенно бесполезны, поскольку есть кое-какая видимость, что он сделал это предложение Королю, лишь бы посмотреть, не предоставит ли он ему свободу; но его расчет был явно без учета его мэтра, поскольку Его Величество находил очень большое различие между преступлением Пелиссона и его собственным; один был виновен только тем, что был привязан к мэтру, кто и был преступником, а другой был таковым сам собой, поскольку он писал жуткие вещи против Его Величества лично, против Королевы-матери, против первого Принца крови и против наиболее значительных персон Двора — потому как Его Величество очень хорошо умел взвешивать все вещи на безукоризненных весах, он нашел некстати разрывать его путы, дабы эта штука обошлась ему слишком дешево. Они отягощали его до тех пор, пока Королева-мать не оказалась при смерти и по милосердию, достойному великой и истинно христианской души, как ее, она неустанно молила Короля, ее сына, простить ему. Его Величество еще затруднялся это сделать, какое бы почтение он ни испытывал к ее последней воле, так как он знал, что оставить преступление этого рода безнаказанным или, по крайней мере, с легким наказанием было верным средством расплодить подобных преступников из-за надежды, что и с ними не будут обходиться более сурово, чем с ним; казалось, он желал продолжить его заточение; но между тем, этот заключенный сделался больным или, может быть, прикинулся таковым, дабы тронуть Его Величество. Король позволил себе смягчиться в конце концов и разрешил ему уйти лечиться дома в Париже, вняв сделанному ему внушению, что тот никогда не поправится, пока будет томиться в тюрьме. Это было сделано, однако, только на условии, что тот сразу же вернется в Бастилию, как будет здоров; но так как очень редко после милости, вроде этой, Король не предоставлял и совершенно полную, он вернул ему свободу после его выздоровления.

/Король — друг наслаждений. / В то время, как тщательно производился процесс Месье Фуке, и не оставалось больше надежды у его родственников и его друзей на добрый оборот его дела из-за той ненависти, какую Месье Кольбер затаил на него, Король, кто всегда был в прекрасных отношениях с Королем Англии, задумал забрать Дюнкерк из его рук. Его Величество Британское, кто на протяжении своего изгнания примешивал порой к заботе о грандиозных делах, какие должны были бы его полностью занимать, и заботу о развлечениях, делал еще то же самое и в настоящее время, когда он взошел на трон. Казалось даже, что он забрасывал иногда все свои дела ради огромной привязанности, какую питал к наслаждению. Надо признать, говоря по правде, что он к нему был весьма чувствителен; но надо признать также и то, что он поступал так подчас столько же по политическим соображениям, сколько и по природной склонности. Так как он знал настроения своих народов, способных на многие вещи, он желал, насколько только мог, лишить их всякого предлога шевелиться, не предпринимая ничего, что могло бы на него навлечь дела с кем бы то ни было. Это вполне устраивало Короля, кто видел себя достаточно могущественным для навязывания собственного закона всем его соседям, лишь бы сами Англичане не двигались. Однако, так как он видел, что никогда не сможет пребывать в безопасности, пока будет оставлять Дюнкерк в их владении, он старался воспользоваться тем положением, в какое ставил себя Его Британское Величество ради любви, какую он испытывал к наслаждениям. Он не заплатил еще ни одного долга из тех, что наделал в то время, когда был изгнан из своего Королевства. Это заставляло тайно роптать тех, кому он задолжал, а так как это были особы, наиболее приближенные к его персоне, д'Эстрадес получил приказ подкупить их, дабы они сами побудили его к продаже этого Города.