— Прочь!
С глухим рыком Дон сполз с трона на плиты. Ударил кулаком по жесткому сиденью, отшиб руку. Вскочил на ноги.
— Прочь отсюда!
Ноги сами понесли его из зала. Страшное место! Не Правь здесь владычествует, а Навь, черные грезы не этого мира тут властвуют над смертным, ведя его неудержимо к проклятию, в обитель Мары, в нечистый черный вьфий. Прочь!
Овлур с Зароком проводили Жива в теремные покои, показали горницу приемную, опочивальню. Долго стояли на вершине башни, той самой, дозорной, с которой черной птицей взметнулась в последний полет сестрица старшая. Жив глядел вниз, в темную землю — и его тоже манило к ней необъяснимой притягательной силой: одно легкое движение — и все, никаких тревог и забот, никаких волнений и горестей. Но не от них бежала Рея, нет. Жизнью своей остановила она братоубийство, сберегла жизни тысяч русов. Такое не по плечу смертному, это удел богов и богинь.
— Память ее светлую будем хранить, — заверил Овлур, смахнул слезу со щеки — знал, не должно печалиться, только душе разве прикажешь.
А Зарок все же спросил, давно хотел спросить, все удерживался, а тут, в самый неподходящий миг, не удержался:
— Неужто, княже, ты и впрямь один пришел? Не верится!
Жив мотнул головой куда-то вдаль, совсем не по-княжески, запросто, будто избавляясь заодно от дум горьких. Ответил странно, то ли шутил, то ли нет:
— Видишь вон лес дремучий? — Лесу тому не было ни конца ни края, мало кто заходил в него, шли больше реками, притоками. — За каждым древом защитник и хранитель мой стоит, нет числа им. Видишь поле бескрайнее? Плечом к плечу мои вой, не счесть. А над лесом, над полем, над Донаем небо светлое — небесное воинство Святое! И все за меня, боярин. А ты говоришь один. Смотри зорче, и узришь невидимое глазу простому!
Зарок вздохнул тяжело нахмурился. Слишком мудрено говорит молодой князь, непонятно. Он бы сам, Зарок, хоть и сильный, непобедимый вой, а в одиночку б на эдакое никогда б не пошел.
Жив оглядывал владения свои. Одна земля. Один князь! Велики были владения, необъятны, красоты неописуемые открывались ему с башни высокой, один Донай-великан чего стоит, исполин голубой! Но не было радости в сердце Жива. Неспокойно билось оно. Добыл земли! Добыл власть! Добыл… это еще не значит, что удержал. Нет, не то! Все добыл — честь, славу, богатства. А любимую потерял! И хоть дев прекрасных среди русов несчетно, помани только — придут, зачаруют, заворожат, лишат лишней, тяжкой памяти… нет, не надо, дайте ту, единственную ладу! Но ничего, теперь закрепиться бы немного, престол удержать, а там и на розыски десяток стругов можно отправить.
Вниз спускался по крутой лестнице. Овлур с Зароком не поспевали. Пришлось ждать их в переходах у наружного гульбища.
— Ведите к Купу!
— Лучше бы его не беспокоить… — засомневался Овлур. Но перечить не стал, не выдержал тяжелого взгляда серых глаз.
Куп лежал, разметавшись, на широкой постели. Вздрагивал. Руки его то сжимались в кулаки, то разжимались. По изуродованному набрякшему лицу пробегали волнами судороги.
— Воюет все! — заметил Зарок. — И во сне воюет!
Жив присел на край постели, взял Купа за кисть, слегка сжал.
Тот очнулся сразу. Приподнял голову. И тут же облегченно откинул ее назад, улыбнулся, просипел одними губами:
— И все его сразу узнают.
— На этой постели умер праведный Юр, — шепнул на ухо Живу Овлур.
Жив поморщился, не к месту, не ко времени поминать такое. Кругом смерти. Не дай Бог, и Куп помрет.
— Спасибо тебе, дядя, — сказал он. Склонился над лежащим, поцеловал в щеку. Отринь его Куп вчера, на кургане, и неизвестно еще, как бы обернулось.
— Не нужны мне благодарности твои, — промолвил Куп, — волю отцову исполнял!
Отцову. Волю! У Жива перехватило дыхание. Добрые сыновья чтут отцов, волю их исполняют. А он?! На отца родного — плох он или хорош, все равно отец — поднял меч! против всех свычаев Русских пошел! за ряд стоял, а сам ряд и порушил!
— Вот за это и спасибо, — повторил Жив. Он пришел сюда не просто проведать болящего, израненного. Нет! Он должен был понять, почему Куп, этот могучий, искусный воин, пребывающий в расцвете сил, не смог одолеть старца. Да, Крон блестяще владеет всеми ведомыми и неведомыми приемами мечного боя. Да, воли ему не занимать… Но его годы! Они сам должны были обречь Великого князя на поражение в поединке — невозможно быть столь же выносливым, как в сорок — ив семьдесят семь! Невозможно! Тут что-то иное! Ибо недаром сказано, что Бог не в силе, но в Правде. Так неужто Правда, мать праведности и справедливости, на стороне отца-батюшки?! Всякая власть от Бога, а значит, от Рода и Пречистой Матери Лады, так говорили издревле. Всякая власть от рода, уходящего корнями в неведомое — от сонма предков-русичей. И если не от них, то это не власть… А что же?! Жив не знал ответа. Не власть, нечто иное… А еще это означает, что хоть и люто, свирепо было Кроново правление, хоть не несло оно в мир ряда — это как еще взглянуть, с чьей стороны! — все равно, власть его была священна и неприкасаема. Проклятье! Жив крепче сжал запястье Купа.
— Поправляйся, — вымолвил тихо, — тогда и поговорим.
Встал, пошел к дверям. И услышал вслед:
— Не бойся, племянник. Я не всажу тебе нож в спину… Владей Державой!
Жив вздрогнул, напрягся. Но не обернулся. Сегодня ему нужно было проведать еще одного человека. Пожалуй, самого близкого — хотя и болтали всякое, с каждым днем, с каждым часом Жив все меньше верил в болтовню. Нет, он не лишил отца власти, все слышали его слова: на престоле Великим князем остается Крон, до последнего дня своего. Он же сыном-наследником, правой рукой будет при отце… Слышать-то слышали, да каждый понимал, что за словами этими таится, каждый. Но все равно — он не унизил Крона, не лишил его чести великокняжеской. Во всем властен отец… не властен лишь в его судьбе, не властен нести кару тем, кто признал власть Жива, не властен вернуть назад время… Избитый, изувеченный, иссеченный, лежит он сейчас в шатре походном. Не захотел принять приглашения, не лег в терем Юра и дочери своей Реи. Гордый! Как и прежде, всегда таким был. Никому не верил, кроме Соклепа,[30] врачевателя своего. Что ж, у каждого свои привычки.
— Куда пойти соизволишь? — спросил Овлур из-за спины, почувствовав нерешительность князя. — Отдохнуть бы пора!
Не успел он договорить, как распахнулась тяжеленная дубовая дверь из переходов теремных, в горницу ввалился дозорный. Жив его припомнил, на башне стоял.
— Недоброе! — выкрикнул он с порога, глядя на Овлура. — Крон полки свои уводит!
— Врешь! — прохрипел Зарок.
А Жив уже бежал наверх, туда, откуда спустился совсем недавно. Как же так?! Ведь все было тихо, покойно… Стрелой вырвался он из узилищ теремных на простор. Подбежал к перилам резным. Замер, окаменев.
Далеко внизу, у кромки леса, десятью ощетиненными копьями полками, настороженно и неспешно, уходили от Доная дружины Кроновы. Не меньше десяти тысяч воев покидало земли Юровы. И видно было — только тронь, только метни вослед стрелу, иглы острые ощетиненных «ежей» вонзятся в плоть людскую, прольются реки крови.
Жив в сердцах ударил кулаком по перилам проломил дубовый брус. Как же так?! Ведь вчера все кричали славу ему! все обещали под рукой его быть, служить Державе верой и правдой! сотни тысяч рук вскидывали вверх мечи и копья! сотни тысяч глоток выкрикивали его имя… Все! Да, видно, не все! Были и такие, кто хранил верность Крону, таился. А нынче осмелели, собрались воедино. Биться им невмочь, только умереть если… Нет, нельзя губить своих, ру-сов! Пусть уходят. Пусть! Жив, не отрываясь, глядел на уходящих, глазами, полньми слез. Пусть! Все равно придут, вернутся… не все, но вернутся! некуда им деваться!
— Изменники! — процедил из-за плеча Зарок. Он только поднялся, грузен был, тяжел на подъем. — Изменникам смерть!
— Нет! — грозно осек его Жив. — Нет тут измены!
