Мадлен пересекла сарай и прикоснулась к моему плечу.

– Ден, ты же шутишь. Пожалуйста.

Я поднял голову и посмотрел на нее.

– А каким же я должен быть, чтобы выглядеть серьезным? Я был там. Я видел, что дьявол распорол отца Энтона, я видел, как он убил Антуанетту. Он сказал, что его зовут Элмек – дьявол острых ножей. Он сказал, что если мы не поможем ему найти его братьев, он и нас разрежет на кусочки.

– Я не могу поверить в то, что ты говоришь.

– Лучше бы, черт побери, тебе в это поверить, потому что это правда. Если ты не хочешь закончить так же, как и Антуанетта, лучше бы тебе придумать какое-нибудь оправдание перед отцом и отправиться на неопределенный срок в отпуск.

– Что ты имеешь в виду. – Мадлен нахмурилась.

– Я имею в виду, что нам осталось жить ровно столько, сколько времени хочет отпустить нам этот дьявол. Он требует, чтобы мы помогли найти его братьев; и мы будем живы лишь до тех пор, пока он считает, что мы с ним сотрудничаем. Он хочет сегодня днем уехать в Англию. Если мы уедем в восемь, то впритык успеем на паром из Дьеппа.

Мадлен выглядела совершенно сбитой с толка.

– Ден, не могу я отсюда уехать. Что я скажу папе? Я обязана быть здесь, чтобы помогать ему.

Я был настолько усталым и расстроенным, что чуть не плакал.

– Мадлен, – настаивал я. – Я не просил бы тебя, если бы это не было так ужасно серьезно. Если ты не пойдешь и не отпросишься у своего отца, то придется пойти мне и сказать ему всю правду.

– Но, Ден, все это кажется таким нереальным.

– Думаешь, я не чувствую то же самое? – спросил я ее. – Думаешь, я бы не продолжил лучше свою чертову работу и не забыл бы, что это когда-то случилось? Но я сам это видел, Мадлен. Это реально, и мы оба в смертельной опасности.

Меня пристально и серьезно рассматривали те светлые нормандские глаза. Потом Мадлен медленно стащила со своей головы косынку и произнесла:

– Ты серьезно об этом говоришь.

– Да, черт побери, я совершенно серьезно.

Она посмотрела наружу, на туманный двор. Над горами, за трудноразличимым переплетением потерявших свою листву вязов, поднималось солнце, проглядывая сквозь серую дымку еще одного дня зимы в Швейцарской Нормандии.

– Хорошо, – сказала она. – Я пойду и скажу отцу. За полчаса я смогу собраться.

Сквозь стадо неряшливых гусей я проследовал за ней в дом. Жак Пассарелль, стоя в красной кафельной прихожей, расчесывал свои короткие волосы в аккуратный пробор. Мадлен подошла к нему сзади и обняла за талию. Он взглянул на ее отражение в зеркале и улыбнулся.

– Ты уже закончила дойку? – спросил он.

Она покачала головой.

– Боюсь, что Ден появился сегодня с очень срочным сообщением. Мне нужно отправиться на некоторое время в Англию.

Жак нахмурился.

– Angleterre? Pourquoi?[38]

Мадлен опустила свои глаза.

– Я не могу обманывать. Это имеет некоторое отношение к танку? Мы должны поехать, чтобы найти кое-какую информацию для отца Энтона.

Мужчина обернулся и взял свою дочь за руку.

– Танк? Почему тебе из-за танка надо ехать в Англию?

– Из-за английского священника, отец. Его преподобия Тейлора, который был здесь во время войны. Он единственный человек, действительно знающий об этом танке и о том, что было внутри.

– Мы ненадолго, monsieur Пассарелль, – вмешался я. – Может быть, неделю. Потом, я обещаю, что привезу ее сразу назад.

Жак потер свой гладко выбритый подбородок.

– Я не знаю, что сказать. Все, что связано с этим танком – это, кажется, неприятности и еще раз неприятности.

– Поверьте мне, monsieur, на этом все должно закончиться. Как только мы вернемся из Англии, вы никогда больше не услышите об этом танке. Никогда.

Жак Пассарелль хмыкнул. Казалось, что его не особенно впечатлили мои слова. Он повернулся к Мадлен и спросил:

– Почему это должно касаться тебя? Мистер Мак-Кук один не может? Кажется, что тебе всегда нужно делать работу, которую должны делать другие. И что насчет отца Энтона?

Мадлен умоляюще посмотрела на меня. Я знал, что она не хочет оставлять отца одного в разгар зимы. Но я покачал головой. Чего я не собирался делать, так это перечить дьяволу. Мое волосяное колечко будет защищать меня лишь до захода солнца, а затем я стану таким же уязвимым, как и Мадлен.

– Monsieur, – сказал я. – Мы действительно должны ехать, оба. Простите.

Фермер вздохнул.

– Ну, хорошо, если вы так должны это сделать. Я позвоню Гастону Джумету и спрошу у него, не сможет ли приехать Генриетта. Вы сказали неделю, не больше?

– В районе недели, – ответил я ему, хотя не имел ни малейшего представления о том, как долго мы будем раскапывать гнусных братьев Элмека.

– Ну, хорошо, – сказал он. Затем поцеловал дочь и пожал мне руку. – Если это что-то действительно важное. Может быть, вы хотите немного кальвадос или кофе?

Пока Мадлен упаковывалась, я сидел вместе с Жаком и Элоиз за кухонным столом. На улице снова пошел снег, – слабый, мокрый снег, медленно опускавшийся на оконные стекла. Мы говорили о сельском хозяйстве, коровах и о том, что делать, когда репа начинает гнить в земле.

Через некоторое время Жак Пассарелль опустошил свой бокал с кальвадос, протер рот покрытым пятнами платком и сказал:

– Мне пора на работу. К концу недели надо вспахать два поля. Желаю вам bon voyage.[39]

Мы пожали друг другу руки, и он вышел в прихожую, чтобы натянуть свои болотники и толстую куртку. Ожидая пока он выйдет за пределы слышимости, я осторожно помешивал свой кофе.

– Элоиз? – позвал я наконец.

Старая женщина кивнула.

– Я знаю.

– Вы знаете? Откуда вы знаете?

Она молча достала из кармана своего фартука потрепанную, синеватую фотографию молодого священника; щурясь на солнце, он держал в руках большую соломенную шляпу.

Я продолжительное время смотрел на фотографию, потом сказал:

– Это отец Энтон.

– Да, monsieur. Я знала его долгие годы. В молодости мы были близкими друзьями. По сути дела, настолько близкими, что вряд ли нам было необходимо говорить, чтобы знать, что каждый из нас думал. Ну, отец Энтон прошлой ночью каким-то образом связался со мной. Я проснулась и почувствовала, что потеряла его; а когда я увидела сегодня утром вас, я поняла, что он мертв.

– Вы не сказали Жаку?

– Я никому не сказала. Я не совсем была уверена, что это правда. Я надеялась, что это не так. Но потом я увидела вас и все поняла.

Я достал колечко волос, которое она мне дала.

– Послушайте, Элоиз, – сказал я, – у вас больше нет такого?

Она подняла свою седую голову и внимательно посмотрела на меня сквозь очки, с прилипшими к линзам точечками муки.

– Вам нужно еще? Зачем?

– Дьявол на свободе, Элоиз. Это дьявол убил отца Энтона. Вот почему мы едем в Англию. Дьявол требует.

– Требует?

– Если мы не будем делать, что он говорит, он зарежет нас. Мадлен и меня. Его зовут Элмек. Дьявол ножей.

Элоиз дрожащими руками забрала у меня фотографию отца Энтона. Она была так взволнована, что поначалу не могла говорить, и я налил ей маленькую рюмку кальвадос. Она отпила половину, закашлялась; потом снова посмотрела на меня; лицо ее было настолько страшным от напряжения, что я и сам почувствовал страх.

– Он страдал? – прошептала она. – Он страдал, бедный отец Энтон?

– Я не знаю. Я не думаю. Но я видел, как умерла Антуанетта, его домохозяйка: она ужасно мучилась.

– Что же будет? Что вы собираетесь делать?

– Мы мало что можем сделать, кроме того, что нам приказывают. Дьявол собирается сжечь дом, чтобы никто не узнал, что произошло, – и, Элоиз, страшно важно, чтобы вы не говорили никому.

Элоиз плакала.

– А что с Мадлен? – пробормотала она, вытирая фартуком свои глаза. – Он не причинит Мадлен вреда, ведь правда?