Джулиан Барнс

Англия, Англия

1: АНГЛИЯ

— Какое у тебя самое первое воспоминание? — спрашивал кто-нибудь.

И всякий раз она отвечала:

— Я его не помню.

Обычно собеседник решал, будто она шутит; некоторые принимали шутку на свой счет и обижались. Но она говорила абсолютно серьезно. Как на духу.

— Да-да, по себе знаю, — отзывались утешители, всегда готовые разъяснить и упростить. — Из-за всякого самого первого воспоминания выглядывает другое, еще более раннее, но выудить его невозможно.

Опять мимо; она-то подразумевала совсем другое. Первое воспоминание не чета первому лифчику, или первому мальчику, или первому поцелую, или первому совокуплению, или первому браку, или первому ребенку, или первой смерти родителя, или первой внезапной догадке, что человек на этом нашем свете обречен, убог и сир. Первое воспоминание — совсем другое дело. Не путайте его с твердыми, хватабельными вещами. Конечно, даже вещи время может с течением лет приукрасить (кропотливо и иронично, как только оно умеет), присобачивая всякие эффектные детали: шифоновый лоскуток тумана, грозовую тучу, диадему, — но бесследно исключить вещь из инвентарной описи… нет, такое времени не по плечу. Воспоминание — уже по определению не вещь, воспоминание — это… воспоминание. В

данном случае — воспоминание о чуть более раннем воспоминании о предшествующем воспоминании об очень давнем воспоминании. Итак, люди четко помнят некое лицо, колени, на которых подпрыгивали, весенний лужок; собаку, бабушку, плюшевую зверюшку, которую слюнявили и жевали, пока не отгрызли ей ухо; они помнят коляску, как выглядит мир из коляски, как упали из коляски и стукнулись головой о перевернутый цветочный горшок, который подставил брат, чтобы, взобравшись на этот пьедестал, увидеть новоиспеченного родственничка (правда, много лет спустя у них появляются подозрения, что брат нарочно разбудил их и стукнул головой о горшок в приступе первобытной братоубийственной зависти…). Все это люди помнят уверенно и однозначно, но чем бы ни были эти первые воспоминания — чужим рассказом, благостной фантазией или подспудно спланированной попыткой ухватить слушателя двумя пальцами за сердце и, ущипнув, оставить синяк, из которого разовьется гематома любви, — каковы бы ни были их причины и следствия, она им не верила. Марте Кокрейн было суждено прожить долгую жизнь и за все эти годы ни разу не встретить первого воспоминания, которое не показалось бы ей ложью.

И потому она сама тоже лгала.

Ее первое воспоминание, рассказывала она, вот какое: она сидит на кухонном полу, покрытом циновкой из рафии, слабого плетения, дырчатой такой — эти дырки можно было расширять, засовывая в них ложку, и получать за это по шее, — чувствует себя в полной безопасности, потому что где-то на заднем плане вполголоса напевает мама — за стряпней она всегда пела старые песни, а не те, которые в другое время любила слушать, и даже сейчас, если, включив радио, Марта слышит «Ты просто блеск», или «Соберемся у реки», или «Ночью и днем», она тут же ощущает запах крапивного супа или жареного лука, ну не странное ли дело? — да, ведь была и такая, «Странное, странное, самое странное дело — любовь», которая всегда означала для нее моментально очищенный и выжатый в чашку апельсин, — а вокруг, разложенный на циновке, валяется ее паззл «Графства Англии»: мама, решив ей помочь, собрала всю внешнюю часть и море, и на ее долю остался незаполненный контур страны, чудной кусочек циновки, немного похожий на толстобрюхую старушку, сидящую, вытянув вперед ноги, на скамейке: ноги — это был Корнуолл, хотя, разумеется, это она теперь додумывает, она и слова такого не знала «Корнуолл» или какого цвета деталь, да вы сами знаете, как дети обращаются с головоломками — просто хватают первую попавшуюся деталь и силятся затиснуть в проем, так что она наверняка сгребла Ланкашир и попыталась навязать ему роль Корнуолла.

Да, это и было оно, ее первое воспоминание, ее первая искусно и невинно смонтированная ложь. И часто отыскивался человек, у которого в детстве был тот же паззл, и начинался добродушный спор: с какой детали обычно начинали — как правило, это был Корнуолл, но иногда Гемпшир, потому что Гемпшир с прицепом из острова Уайт выдавался в море, и его дырка легко опознавалась, а после Корнуолла или Гемпшира шла Восточная Англия, так как Норфолк и Суффолк сидели друг у друга на голове, как брат с сестрой, или прижимались друг к дружке, как муж с женой, совокуплялись лежа, взгромоздившись один на другого, — также их можно сравнить с половинками лесного ореха. Затем — Кент, предостерегающе указующий то ли пальцем, то ли носом на Континент — берегитесь, туземцы начинаются с Кале! Оксфордшир, который, заигравшись в ложки с Бекингемширом, давит Беркшир в лепешку; Ноттингемшир и Дербишир — точно лежащие бок о бок морковки или сосновые шишки; гладкий, как морской лев, силуэт Кардигана. Они припоминали, что большинство крупных, ясных-понятных графств было по краям, и когда их рассуешь, в середине остается обескураживающая лужица для всяческой странно очерченной мелкоты, и вечно забываешь, куда девать Стаффордшир. А затем они пытались вспомнить цвета графств, которые в детстве казались такими же важными, как имена, а теперь, сто лет спустя… Корнуолл был, кажется, розовато-лиловый, а Йоркшир — желтый, а Ноттингемшир — коричневый, или это Норфолк был желтый, если только я его не путаю с братом Суффолком?

Воспоминания такого сорта при всей их неточности были менее лживы.

Но вот другое, думала она, может быть, и правдивое, необработанное воспоминание: она поднялась в своем развитии с кухонного пола до кухонного стола, и ее пальцы теперь проворнее перекладывали графства, были аккуратнее и честнее — не пытались силой сделать из Сомерсета Кент, — и она обычно вставляла прибрежные детали по порядку, по кругу: Корнуолл, Девон, Сомерсет, Монмутшир, Гламорган, Кармартен, Пемброкшир (поскольку Англия включала в себя и Уэльс, толстое брюхо старушки) — и так вновь до Девона, а потом заполняла остальные дырки, оставив на закуску капризные Центральные Графства… И вот, разложив по местам все детали, какие были, она обнаруживала: одной не хватает. Как правило, то была одна из нижеперечисленных: Лестершир, Дербишир, Ноттингемшир, Уорикшир или Стаффордшир, и потому Марту захлестывало чувство отчаяния, поражения в бою, разочарования в этом несовершенном мире, пока папа, который в этот момент непременно болтался где-то неподалеку, не находил потерянное графство в самом неожиданном месте. Что забыл Стаффордшир в кармане папиных брюк? Как он туда забрался? Она, случайно, не заметила, как Стаффордшир туда скакнул? А может, его там кошка спрятала? А она, твердя «не-а» и мотая головой, улыбалась ему, потому что Стаффордшир нашелся и в ее головоломке, в ее Англии, в ее сердце больше не зияет ни одной дыры.

Воспоминание было подлинное, но Марта все равно сомневалась; подлинное-то подлинное, но как насчет необработанности? Марта знала, что эта сцена произошла в реальности, потому что она повторялась несколько раз; и, слившись, все эти конкретные инциденты утратили свои отличительные черты, которые ей теперь приходилось выдумывать из головы, вроде того случая, когда отец выходил под дождь и вернул ей Стаффордшир размокшим или когда он загнул угол Лестершира. Детские воспоминания — это сны, которые остаются с тобой после пробуждения. Сны ты смотрела всю ночь или в течение долгих, солидных отрезков ночи, и, однако, проснувшись, обнаруживаешь, что у тебя осталось лишь воспоминание о том, как тебя покинули или предали, поймали в ловушку, бросили на ледяной равнине; а иногда вообще ничего — лишь гаснущий отблеск чувств, вызванных забытыми событиями.

Был и еще один резон для недоверия. Если воспоминание — не вещь, но воспоминание о воспоминании о воспоминании, череда отражающихся друг в друге зеркал, тогда рассказ твоего мозга о том, что, по его утверждению, когда-то имело место, будет окрашен всем произошедшим за истекший период. Так вспоминает свою историю любая страна: не бывает прошлого как такового, прошлое — это то, на фоне чего современный период может считаться вполне нормальной эпохой. Это верно и для индивидов, хотя в их случае процесс преобразования реальности, очевидно, не столь прямолинеен. Те, кто разочаровался в жизни, что они вспоминают — идиллию или, наоборот, то, что оправдывает неутешительный финал их биографий? А те, кто доволен своей жизнью, возвращаются ли они в мыслях к былому изобилию или же к мигу героического преодоления красивых препятствий? Между человеком внутренним и человеком внешним всегда затесывается посредник — отдел продаж и маркетинга, ведомство пропаганды.