Клубок из ног, рук, спин подкатился к нему, ударил под колени. Кондрашев упал сразу, не успев обернуться, все папки и рулоны вылетели у него из рук, рассыпались. Наташа завизжала еще истеричнее, принялась бить ногами.

— Во-о-он!!! — заревел снизу Михаил Максимович.

Кондрашев, ничего не видя перед собой, вскочил на ноги. Бросился к двери. Потом вернулся, опустился на колени и стал собирать бумаги.

В приемную вошла секретарша Любочка в банановом костюме, с ней был незапоминающийся, но вездесущий Рюмин. Двое в дверях, ползающий Кондрашев, двое — на полу в непрекращающейся борьбе.

Но именно в этот миг Михаил Максимович добрался до листка, вырвал его, комкая, сунул в карман брюк. И только после этого встал, принялся отряхиваться. Смотреть на него было невозможно — казалось, еще немного — и его хватит удар, прямо здесь, и тогда… Наташа медленно, опираясь о валики, вползала на кресло, дрожа всем телом. Она уже не визжала, но что-то упорно хотела сказать. И не могла. Кондрашев прижимался к стене.

— Все по местам, — тускло бросил Михаил Максимович, — вы что, не слышите!

Кондрашев, обходя стоящих в дверях, вышел первым. Его состояние было еще хуже, чем у измученного схваткой начальника. Но он расслышал, как Михаил Максимович, тяжело отдуваясь, сказал Любочке:

— Садитесь, печатайте: с понедельника на две недели отпуск, вот этой, сами видите, и мне на подпись, сразу же! Вы что, оглохли?!

Рюмин, проходя мимо Кондрашева, стоящего в коридоре, похлопал его по плечу и поглядел в глаза — то ли с состраданием, то ли с укоризной. Последней вышла Наташа — она победно посмотрела на Кондрашева и помахала перед его носом копией подписанного приказа. Наташа была спокойна и очень довольна собой, и об этом говорило в первую очередь то, что она снизошла до посетителя, заметила его.

Все было кончено.

От подножия блистательного пика Кондрашев летел прямо вверх тормашками в бездну, в такой провал, из которого его не вытянут и десять альпинистских связок. Разум отказывался принимать все случившееся за явь. Но это все было!

Кто угодно мог советовать, говорить что угодно и сколько влезет, но сам-то Кондрашев проработал в этом мире восемнадцать лет и потому знал, что помочь ему не сможет никто, что он может рвать волосы на голове, может биться лбом в двери, стены, требовать созыва сессии Академии наук или даже внеочередного заседания Генеральной ассамблеи ООН, может писать, жаловаться, ходить, молить, попасть в психушку, в зону, на тот свет, выть, резать вены и самосжигаться в знак протеста — ничто ему не поможет, двери этой не обойти!

Рюмин затащил его, безвольного и мрачного, в курилку у лестницы. Там уже желтела нарядом своим Любочка.

— Да ладно, плюнь, живи проще… — посыпались утешения.

Они все понимали… Но от них ничего уже не зависело.

— Так чего это вдруг? — спросил Кондрашев как-то неопределенно, пытаясь хоть немного осмыслить положение.

Рюмин нахмурился, но сказал все же, будто выдавливая:

— Да на той неделе Наташка эта, дура, от полнейшего безделья додумалась на спор бумагу одну подсунуть…

— Ага, — оживилась Любочка, чувствуя, что ее опережают, что не от нее узнают новости, — во балбесы, знают, что сам-то все подмахивает не глядя, ну и подложили в стопу, в ту, что на подпись… Ну он мне и врезал! Они ему в стол сунули потом, для хохмы, второй экземпляр! Он со страху чуть не помер прямо в кабинете, все выискивал — где первый да кто подложил!

— Ну и что там было-то? — спросил Кондрашев.

— Где, в столе? — переспросила Любочка.

— Да не в столе, в бумаге!

— А черт его знает, — проговорил Рюмин, — думаешь, эта стерва так запросто расколется?

— Он и мне-то этот второй экземляр не показывал, перед носом тряс, а почитать не дал! — сказала Любочка, вновь встревая в разговор. — Говорят, заявление по собственному, дескать, с такой формулировочкой: в связи с полнейшей некомпетентностью и продолжительными… — Любочка прикрыла рот ладошкой, — запоями прошу уволить меня по собственному желанию!

— Да нет! — резко оборвал ее Рюмин. — Все не так. Там жалоба была, вроде бы наш на верхнего своего писал, понял? Через голову, что, дескать, развалил все, аморален, ну и в таком духе…

Любочка замахала руками:

— Да что ты, это ж ему сразу — крышка! Ведь это ж не анонимка, не-е, навряд ли бы посмели! — Она даже прижала руку к груди.

— То-то и дело, что крышка!

Кондрашев ничего не понимал.

— Короче, чего-то там подмахнул на свою шею, — заключил Рюмин, — вслепую! Но ты молчок только, лады?

— Лады, — вяло согласился Кондрашев.

— А эту дуру, — начал было Рюмин, — мы еще…

— Сам дурак старый! — выкрикнула ему в ухо неизвестно откуда появившаяся Наташа. Она была уже одета, шла к лестнице. — Чего валить-то, кто подсовывал-то?! Я сама про эту хохму только позавчера услыхала, а бумагу у корзинки Любкиной нашла, вот так!

— Ну и что там было, Наташенька? — заюлила Любочка.

Наташа на долю секунды задумалась, даже посерьезнела. А потом резко бросила в лицо Рюмину с усмешечкой ядовитой:

— А то, чтоб Наталье Петровне отпуск дали на две недельки, а вам чтоб киснуть тут, в стекляшечке, ясно?!

Она громко рассмеялась и, оттеснив Кондрашева плечом, побежала к лестнице.

Минуты две все смотрели ей вслед.

Потом Рюмин сказал:

— Да ладно, через месячишко придешь, шеф отходчивый, все забудет! Сейчас-то и мне ему на глаза неловко показываться.

Кондрашев знал, что «шеф» отнюдь не отходчивый, наоборот, на редкость злопамятный и подозрительный. Но ему не оставалось ничего иного. Надо было идти в кабинет.

Когда он распахнул дверь, Михаил Максимович сидел в кресле, блаженно улыбаясь, поглаживая прижатый к груди мятый листок бумаги. Заметив вошедшего, он испуганно дернулся, сунул листок во внутренний карман пиджака.

— Опять вы?! — спросил холодно.

Кондрашев не успел и рта раскрыть.

— Не сидится на своем рабочем месте?! — Голос Михаила Максимовича приобрел какой-то злобный оттенок, глаза сузились. — Ничего, я поговорю с вашим начальством, чтобы подтянули дисциплину, ишь разболтались! Выйдите отсюда!