И уже стоя в дверях, Энни услышала, что Грейс что-то сказала. Она обернулась: Грейс снова лежала лицом к стене, плечи ее сотрясались от беззвучных рыданий.

– Что ты сказала?

Энни ждала ответа, но то ли из-за своего состояния, то ли из-за самой Грейс, она и в этот раз не разобрала слов, однако что-то в интонации насторожило ее и она вернулась к постели дочери. Энни стояла совсем рядом, она могла коснуться Грейс, но не делала этого, боясь, что ее руку отбросят.

– Грейс? Я не расслышала, что ты сказала.

– Я сказала… У меня началось.

Эти слова заглушили новые рыдания, и Энни вначале ничего не поняла.

– Что началось?

– Ну, женские дела.

– Как, сегодня?

Грейс кивнула.

– Я поняла это еще внизу, а когда поднялась наверх, посмотрела: трусики были в крови. Я постирала их в ванной, но пятна до конца не отходят.

Энни положила руку на плечико дочери, и Грейс повернулась к ней лицом. Теперь в глазах ее не было гнева – только боль и печаль, и Энни, присев на постель, обняла дочь. Грейс прижалась к ней, и Энни чувствовала, как девочку сотрясают рыдания – словно они стали одним телом.

– Кому я такая нужна?

– Что, милая?

– Кому я такая нужна? Никому.

– О Грейс, ты не права…

– Почему? Что во мне хорошего?

– То, что ты – это ты. Ты – удивительная, прекрасная и сильная. И самый храбрый человек из тех, кого я знаю.

Они плакали, обняв друг друга. А потом Грейс сказала: те ужасные вещи, которые она наговорила ей, – неправда, а Энни заверила дочь, что она это знает, но какая-то доля правды тут есть, она сама часто была не права. Они сидели, положив головы друг другу на плечи, и слова их лились из самой души – те, которые они не осмеливались говорить даже самим себе.

– Все эти годы вы с отцом мечтали завести еще одного ребенка, так ведь? И я каждую ночь молилась, чтобы он появился. Даже не ради вас и не потому, что мне хотелось младшего брата или сестру. Мне просто не хотелось, чтобы я… не знаю, как сказать.

– А ты попробуй.

– Мне не хотелось быть особенной. Ведь я единственный ребенок и знаю, что вы ждете от меня чего-то необыкновенного, чего я не могу вам дать. Ведь я – всего лишь я. А теперь я вообще все испортила.

Энни еще сильнее прижала к себе дочь и, гладя ее по голове, сказала, что это не так. И подумала, что любовь – очень опасная вещь, и далеко не каждый умеет дарить ее… и далеко не каждый получает ее сполна.

Энни не знала, сколько они просидели так, но они долго еще не разжимали объятий – после того, как слезы высохли на их щеках.

В какой-то момент дыхание дочери стало ровным и спокойным, Энни смотрела, как ветерок колышет шторы на окнах, и незаметно тоже заснула – глубоким сном без сновидений, а за окном простиралась под ночным небом безбрежная пустынная земля.

Роберт смотрел из усеянного дождевыми каплями окна такси на рекламный щит, с которого ему последние десять минут зазывно махала красотка в ярко-розовом купальнике. Она призывала Роберта и еще несколько сотен таких же бедолаг-путешественников, застигнутых дождем, немедленно купить билет во Флориду, где они будут очень счастливы.

Спорное утверждение: в английских газетах писали, что как раз во Флориде туристов подстерегают разные неприятности– на них нападают, насилуют и даже убивают.

Роберт слишком поздно сообразил, что лучше бы воспользоваться метро. За последние несколько лет на пути к аэропорту появилась не одна новая станция, и в этот раз он не учел, что поедет в час пик. Самолет на Женеву вылетал через тридцать пять минут, а с такой скоростью такси приползет в Хитроу года через два, не раньше… Водитель бодро сообщил ему, что в районе аэропорта густой туман.

И он оказался прав. Роберт не пропустил свой рейс только потому, что тот отменили. Целых два часа он торчал в пассажирском зале бизнес-класса, в набитом усталыми и нервными ответственными работниками, каждому из которых рано или поздно был обеспечен инфаркт. Роберт пытался позвонить Энни, но ни ее, ни Грейс дома не было. Он оставил сообщение на автоответчике, гадая, где бы те могли быть. Впервые они встречали День Поминовения врозь, и он как-то забыл спросить жену и дочь об их планах.

Роберт даже пропел для Грейс несколько тактов из «Дворцов Монтезумы», как делал обычно в этот день за завтраком, – своего рода напоминание об ужасах войн. Затем еще раз просмотрел записи, сделанные на сегодняшней встрече (она прошла хорошо), и бумаги для завтрашней (там тоже не должно быть никаких накладок, если он, конечно, вообще на нее попадет), потом пошел погулять, чтобы хоть немного размяться.

Когда Роберт от нечего делать глазел на прилавок с кашемировыми свитерами для игры в гольф (он такого не купил бы даже своему злейшему врагу!), кто-то окликнул его. Подняв голову, Роберт понял, что этот враг легок на помине, причем действительно злейший.

Фредди Кейн был довольно мелкой сошкой в издательском мире, у таких людей всегда страшновато спрашивать, чем они сейчас занимаются, причем не потому, что боишься их смутить, а просто неловко будет самому. Свои профессиональные комплексы Фредди компенсировал тем, что к месту или не к месту намекал на то, что у него имеется солидное состояние, и еще тем, что знал всех, кто имел в Нью-Йорке вес. Имя Роберта он запомнить никак не мог, хотя они встречались раз пять, не меньше. Стало быть, не считал мужа Энни Грейвс такой уж важной птицей. Вот сама Энни – совсем другое дело.

– Привет! Сразу узнал тебя. Как поживаешь?

Он положил по-свойски руку Роберту на плечо, а другой яростно сжал его ладонь, но пожатие вышло довольно вялым. Роберт улыбнулся ему, обратив внимание на то, что Фредди обзавелся модными очками, такие носили сейчас все кинозвезды в надежде выглядеть интеллектуальнее. Имени его Фредди, естественно, не помнил.

Они немного поболтали о том о сем – о свитерах для гольфа, о летном расписании, о тумане и о том, кто куда едет. Роберт окутал тайной причину своего пребывания в Европе – не потому, что это действительно была секретная поездка, а просто чтобы позлить Фредди. И, возможно, следующая реплика Фредди была местью за это: