– Моего содействия? – удивился Сердюк. – Что вы! Я всего-навсего техник-меховщик. Подумайте сами, чем я могу быть вам полезным?

– При желании очень даже можете быть, – не отставал Малайдах.

– Чем? – громко, почти криком спросил Сердюк.

– Вы не горячитесь и сперва выслушайте мое предложение. Я говорил вам, что владею патентным бюро. Через мои руки проходит множество изобретений, стоящих и нестоящих, в том числе секретного характера. В настоящее время я располагаю снимками американского сверхзвукового истребителя. – С этими словами Малайдах поднялся, открыл в стене потайной шкаф, извлек оттуда кожаный портфель и разложил перед Сердюком содержимое портфеля – какие-то снимки самолета. – Я дам вам чертежи и пятнадцать снимков, а один, последний, шестнадцатый, ключевой, оставлю себе. Возьмите эти чертежи и снимки с собой и покажите их людям, власть имущим. Пусть они разрешат жене с детьми приехать сюда, и я отдам последний снимок. Ваши авиационные специалисты сразу поймут, что дело стоящее. Ну, как, договоримся?

– Не знаю.

– По-моему, вам стоит принять предложение Юрия Васильевича, – вмешался Терещенко, – ведь вам тоже будет почет. Зачем же отказываться от своего счастья, когда оно само лезет в руки?

Сердюк напряженно думал. Может быть, дело действительно стоящее. Чертежи американского новейшего истребителя не шутка. Этот, по зову сердца пекущийся за родину, несомненный враг. Однако ради детей он может пойти на то, чтобы передать ненавистной ему Советской власти американские секреты… А если это все тонко задуманная провокация?

– Я с собой ничего брать не буду, но ваше предложение завтра же передам нашим властям в Берлине, и, если они заинтересуются им, Тарас Иванович приедет за чертежами, – наконец сказал он.

– Нет, так не годится. В такого рода делах на слово не поверят. Нужно иметь в руках веские доказательства. Возьмите портфель, – настаивал хозяин.

– Нет, не возьму, – решительно отказался Сердюк.

– Нет так нет, дело ваше, – с досадой в голосе сказал Малайдах. – Я же говорил, не в моих правилах неволить людей.

Тем временем Терещенко поглядывал на часы.

– Нам действительно пора, – сказала он. – Еще по рюмочке, и в путь-дорогу.

Спускаясь по лестнице, Сердюк тщательно проверил содержимое карманов пальто. Все в порядке.

Выйдя на улицу, Владимир Терентьевич облегченно вздохнул. Через несколько часов он будет у себя в номере, и упаси бог еще раз пуститься в такое необдуманное путешествие. И вообще нужно выбраться отсюда как можно скорей. Недаром ведь говорится, что в гостях хорошо, а дома лучше. Хватит с него сегодняшнего вечера. Сидел, словно на раскаленной сковородке, и жарился. Интересно, как теперь поведет себя Терещенко. Неужели он воображает, что я ничего не понял?

Они сели в машину и поехали по безлюдным улицам Западного Берлина с большой скоростью, благо дорогу им освещали не только фонари на высоких столбах, но еще и световые рекламы. Но стоило им выехать на окраину, как сразу стало темно. Небо тоже затянуло низкими облаками, моросил мелкий дождик. Неожиданно в свете фар возникла фигура полицейского с поднятой рукой. Заскрежетали тормоза, машину юзом развернуло почти поперек дороги. В тот же миг на мокром асфальте растянулась серая фигура. Все это произошло с правой стороны, где сидел Сердюк, и он видел все отчетливо. Разумеется, в темноте трудно было разобраться, кто этот человек. Одно было совершенно очевидно – он упал на асфальт уже после того, как машина остановилась.

Офицер английской военной полиции (Сердюк узнал это по его форме) потребовал документы. Мельком взглянув на водителя и пассажира, предложил обоим пересесть на заднее сиденье, сказав при этом, что они задавили английского солдата. Офицер разместил между Терещенко и Сердюком сержанта, а сам сел за руль, устроив рядом якобы пострадавшего солдата. Так они двинулись в неизвестном направлении. Солдат некоторое время стонал, но затем, видимо, забыв свою роль, затих. Владимиру Терентьевичу захотелось покурить, и он полез в карман за сигаретами, но сержант грубо прикрикнул на него. Сердюку стало окончательно ясно, что с ним разыграли комедию по заранее намеченной программе.

Их привезли в какой-то полицейский участок, и сержант обыскал прежде всего автомашину, потом самого Сердюка и для проформы Терещенко. Когда он потребовал снятия отпечатков пальцев, Владимир Терентьевич запротестовал.

– Я никакого преступления не совершал, и вы не имеете права ни арестовывать меня, ни снимать отпечатки пальцев, как какому-нибудь уголовнику. – Он хоть и знал немного английский язык, но решил говорить по-русски.

Тщедушный человек в гражданском перевел слова сержанта о том, что здесь прав не спрашивают.

– В таком случае, как гражданин СССР, я требую, чтобы пригласили советского представителя, – сказал Сердюк.

Сержант не обратил никакого внимания на его слова, грубо схватил руку Сердюка, приложил пальцы к подушке с красителем и снял отпечатки пальцев обеих рук. Владимир Терентьевич понимал, что сопротивляться бессмысленно – кроме синяков, он ничего не добьется. Тем временем сержант, покончив с этой несложной операцией, приказал солдату отвести арестованного в камеру.

Сердюка заперли в маленькой камере без окон, с очень затхлым воздухом. Крохотная электрическая лампочка под сеткой, прикрепленная к потолку, тускло светила. Посредине камеры он заметил железную кровать, покрытую серым одеялом, табуретку и столик.

Итак, он под арестом. Дал обвести себя вокруг пальца, как последний болван. Даже комендатуру не предупредил о своей поездке в Западный Берлин, и теперь никто не знает, где он и что с ним. Так можно исчезнуть бесследно, если, конечно, подлец Терещенко не появится в Лейпциге. Коменданту ведь известно о знакомстве Сердюка с Терещенко.

Владимир Терентьевич ходил из угла в угол тесной камеры. Три шага вперед, три шага назад. Но вскоре он устал, разделся, лег на жесткий матрац, укрылся одеялом и попытался заснуть. Сон не шел к нему, он был слишком возбужден, чтобы заснуть.

Потянулись томительные дни безделья. О его существовании словно забыли. Утром, днем, вечером, в определенный час, солдат открывал двери камеры, молча ставил на стол скудную еду и удалялся. Только на четвертый день пришли за ним и повели наверх. В кабинете, куда проводил его солдат, за письменным столом сидел английский майор с рыжими усами и перелистывал иллюстрированный журнал. При виде вошедшего Сердюка он отложил журнал в сторону и на ломаном русском языке предложил ему сесть. Майор спросил: