Он всю жизнь учился, читал на многих европейских языках, обо всем любопытствовал. Кого еще назовешь из русских поэтов, так широко охватывавших все доступное уму человеческому и все, что грезится за границами постигаемой яви? Из моих современников — поистине никого, несмотря на культурную универсальность таких вдохновителей символизма, как Вячеслав Иванов и Иннокентий Анненский. Обоим были чужды дисциплины позитивного знания; они воспринимали мир как филологи, Иванов — сквозь призму античной колдовской мистики, Анненский — сквозь обманное очарование земной плоти. И тот, и другой в известном смысле богоборствовали, не «принимали» космоса, как он есть, и ограждали себя искусством. В особенности — Анненский, поэт первостепенный, но отрицатель, мучительный скептик, иронист, отравленный ядом французских «poиtes maudits».[4]

Русских лириков накануне революции замучило предчувствие национальной катастрофы; от религиозно-просветленного, от православного сознания они были далеки, как ни томились по мирам иным. Случевский, напротив, благостно созидателен. Он не только не давал воли «надгробному рыданию» над жизнью, но шел с упованием и смирением хотя б и навстречу смерти. Оправдывал смерть, называл смерть злом, тьмой, темной ночью; условно противополагая смерть сияющей радуге чувственного бытия, смирялся перед ней безусловно, возлюбил смерть как переход к духовной вечности. К этому сводится патетическая его лирика.

Случевский, думается мне, единственный пример в большой русской литературе религиозного приятия мира, благословляющей любви, мудрости без капли отравляющей разум спеси.

Три тома из шести томов его «Сочинений», изданных Марксом в 1900 году (насколько помню), занимают стихи, всего — больше тысячи страниц. В них вся стихотворная гамма мыслителя и поэта, начиная с «Дум» первого тома («Женщины и дети», «Мгновения», «Из природы», «Песни из „Уголка“», I–LXIV), до последнего стихотворения в третьем томе — «Тоже чувственность». Во втором томе — «Баллады», «Фантазии и сказы», «В пути»; «Элоа», посвященное Владимиру Соловьеву апокрифическое предание; «Бунт» (драматическая хроника); «Драматические сцены — Землетрясение», «В католическом монастыре XV века». Наконец, в третьем томе — поэмы: «Призраки», тоже с посвящением Соловьеву, «В снегах» (памяти Аполлона Григорьева), «Три женщины», «Поп Елисей», «Ересеарх», «Без имени», «Ларчик» (памяти Майкова).

Кто писал о нем из законодателей литературного успеха? Припоминаются: Валерий Брюсов в «Весах» (кажется, некролог), а до того — не вполне убедительная характеристика Владимира Соловьева под заглавием «Мыслитель-импрессионист».

Несомненно, что положение, достигнутое Случевским на правящих верхах, отдаляло от него литературствующую интеллигенцию — радикалы накинулись на него еще в ту пору, когда, окончив Первый кадетский корпус и выйдя в Семеновский полк (1855 г.), он перешел в Стрелковый Е. В. батальон, поступил в Академию генерального штаба и, поощренный Аполлоном Григорьевым, стал помещать стихи в некрасовском «Современнике» (с 1859 г.). Слишком не соответствовали его строфы тогдашним «гражданским» требованиям. Нападки были оскорбительно-резки, задевали его офицерскую честь. Он вышел в отставку (1861 г.) и уехал за границу; в течение нескольких лет учился: попал сперва в Берлинский университет, затем в Сорбонну и осел в Гейдельберге, где получил степень доктора философии (1865 г.).

Ученьм специалистом он не сделался ни в одной области, но приобрел большие познания в метафизике, истории, литературе, а также — физике, ботанике, зоологии, химии, биологии и т. д. К тому же не угас в нем и писательский пыл. Он вернулся в Петербург (в 1866 году) и начал снова печататься… Но нелегко было «пробиться» писателю в эпоху великих реформ, да и во времена более уравновешенные, если писатель не был связан с радикальной общественностью, — ведь за свою «правизну» долго оставался в тени даже Лесков!

Своих убеждений гейдельбергский доктор не изменил — сразу, взявшись за публицистику, выпустил брошюру с тремя резкими очерками против Чернышевского и Писарева, и этот выпад возымел те последствия, что целых семнадцать лет (после «Современника») Случевский не печатал стихов. Только в 1877 году стали появляться они опять, в «Новом времени» и «Историческом вестнике» (поэмы «В снегах», «Картина в рамке»).

Были у него и поклонники, даже такие, как Достоевский, но заслуженной широкой известности никогда не было… И причина тому не только его политический консерватизм, отдалявший от него читателя, надолго сбитого с толку Писаревым и Добролюбовым, а весь культурный облик, поразительная образованность, оригинальность мировоззрения, ум ярко-независимый, самородный, чуждый всякой предвзятости и рутине (сам он где-то называет свой ум «несокрушимым»). Сделавшись убежденным эволюционистом, почитателем Дарвина — какими только теориями и открытиями не увлекался он в области позитивных наук! — не изменял он в то же время своей религиозной углубленности, верил православию в духе умозрительной свободы и мистики…

Случевский был до предела умственно-честен — неколебимо, не боялся самой жесткой правды, мысли свои доводил до конца. Таким было и его отношение к России. Он благоговейно любил Россию, ее «Божьи пустыни», ее нивы, леса, церкви, и крестьянский труд, и все противоречия русской истории («Святая Русь» и европейство имперских веков!). Любил всеобъемлющей любовью и тревожился за ее будущее пророческой тревогой. Стоит припомнить стихотворение «Корона патриарха Никона» с последними строчками, словно предрекающими нынешнюю Россию: