723
– От кого? От старухи?
– От какой старухи?
– От Бережковой! От какой!
– Нет.
– Так от Веры? – почти с испугом спросил он.
– От Веры Васильевны, хотите вы сказать?
– Ну, пожалуй, Васильевны. Что она: здорова ли, – что велела передать мне?..
Тушин молча подал ему записку. Марк пробежал ее глазами, сунул небрежно в карман пальто, потом снял фуражку и начал пальцами драть голову, одолевая не то неловкость своего положения перед Тушиным, не то ощущение боли, огорчения или злой досады.
– Вы… всё знаете? – спросил он.
– Позвольте не отвечать на этот вопрос, а спросить вас: скажете вы что-нибудь в ответ?
«Стану я тебе давать ответ! – подумал Марк, – не дам!»
– Ничего не скажу, – холодно отвечал он вслух.
– Но исполните, конечно, ее просьбу: не тревожить ее больше, не напоминать о себе… не писать, не посещать этих мест…
– Вам что за дело? Вы объявлены ее женихом, что спрашиваете?..
– Для этого не нужно быть женихом, а просто другом, чтоб исполнить поручение.
– Если буду писать и посещать – тогда что? – запальчиво заговорил Волохов, как будто напрашиваясь на дерзость.
– Не знаю, как примет это Вера Васильевна. Если опять даст мне новое поручение, я опять сделаю, что ей будет нужно.
– Какой вы послушный и почтительный друг! – сказал с злой иронией Марк.
Тушин поглядел на него с минуту серьезно.
– Да, вы правы: я такой друг ей… Не забывайте, господин Волохов, – прибавил он, – что вы говорите не с Тушиным теперь, а с женщиной. Я стал в ее положение и не выйду из него, что бы вы ни сказали. Я думал, что и для вас довольно ее желания, чтобы вы не беспокоили ее больше. Она только что поправляется от серьезной болезни…
Марк молча ходил взад и вперед по лужайке и, при последних словах, подошел к Тушину.
724
– Что с ней было? – спросил он почти мягко.
Тушин молчал.
– Извините меня, я горячусь: знаю, что это глупо! Но ведь вы видите, что и я – как в горячке.
– Очень жалею; стало быть, вам самим нужен покой… Вы дадите какой-нибудь ответ на эту записку?
Марку не хотелось отвечать ему.
– Я сам отвечу, напишу…
– Она положительно отказывается от этого – и я могу дать вам слово, что она не может поступить иначе… Она больна – и ее здоровье требует покоя, а покой явится, когда вы… не будете напоминать о себе. Я передаю, что мне сказано, и говорю то, что видел сам…
– Послушайте: вы ей желаете добра? – начал Волохов.
– Конечно.
– Вы видите, что она меня любит, она вам сказала…
– Нет, этого я не вижу, и она мне не говорила о любви, а дала вот эту записку и просила подтвердить, что она не может и не желает более видеться с вами и получать писем.
– Какая нелепость – мучаться и мучать другого! – сказал Марк, вскапывая ногой свежую, нанесенную только утром землю около дерева. – Вы могли бы избавить ее от этой пытки, от нездоровья, от упадка сил… от всего – если вы… друг ей! Старуха сломала беседку, но не страсть: страсть сломает Веру… Вы же сами говорите, что она больна…
– Я не говорил, что она больна от страсти…
– От чего же она расстроена?
– От того, что вы пишете к ней, ждете в беседке, грозите прийти сами. Она не переносит этого – и только это поручила передать.
– Она только говорит так, а сама…
– Она говорит всегда правду.
– Почему она дала это поручение вам? – вдруг спросил Марк.
Тушин молчал.
– Она вам доверяет, стало быть, вы можете объяснить ей, как дико противиться счастью. Ведь она не найдет его там, у себя… Вы посоветовали бы ей не мучать себя и другого и постарались бы поколебать эту бабушкину мораль… Притом я предлагаю ей…
725
– Если б вы умели понять ее, – остановил его Тушин, – то давно бы знали, что она из тех, кому «объяснять» нечего и «советовать» нельзя. А колебать «бабушкину мораль» я не нахожу нужным, потому что разделяю эту мораль.
– Вот как! Вы удивительный дипломат, отлично исполняете поручения! – раздражительно сказал Марк.
Тушин молчал, наблюдая за ним и покойно ожидая, что он волей или неволей, а даст ответ.
Это молчаливое спокойствие бесило Марка. Сломанная беседка и появление Тушина в роли посредника показали ему, что надежды его кончаются, что Вера не колеблется больше, что она установилась на своем намерении не видеться с ним никогда.
В него тихо проникло ядовитое сознание, что Вера страдает, действительно, не от страсти к нему, – иначе она не открылась бы бабушке и еще менее Тушину. Он знал и прежде ее упрямство, которого не могла сломать даже страсть, и потому почти с отчаянием сделал последнюю уступку, решаясь жениться и остаться еще на неопределенное время, но отнюдь не навсегда, тут, в этом городе, а пока длится его страсть. Он верил в непогрешимость своих понятий о любви и предвидел, что рано или поздно она кончится для обоих одинаково, что они будут «виснуть один другому на шею, пока виснется», а потом…
Он отдалялся от этого «потом», надеясь, что со временем Вера не устоит и сама на морали бабушки, когда настанет охлаждение.
Теперь и эта его жертва – предложение жениться – оказалась напрасною. Ее не приняли. Он не опасен и даже не нужен больше. Его отсылают. Он терпел в эту минуту от тех самых мучений, над которыми издевался еще недавно, не веря им. «Не логично!» – думал он.
– Я не знаю, что я сделаю, – сказал он всё еще гордо, – и не могу дать ответа на ваше дипломатическое поручение. В беседку, конечно, не приду, потому что ее нет…
– И писем не будете писать, – давал за него ответ Тушин, – потому что их не передадут. В дом тоже не придете – вас не примут…
– Кто: вы? – злобно отозвался Марк, – что же вы, стеречь станете?
726
– Стану, если Вера Васильевна захочет. Впрочем, здесь есть хозяйка дома и… люди. Но я полагаю, что вы сами не нарушите приличий и спокойствия женщины…
– Черт знает, что за нелепость! – рычал Марк, – выдумали люди себе кандалы… лезут в мученики!..
Ему всё еще хотелось удержаться в позиции и удалиться с некоторым достоинством, сохраняя за собой право не давать ответа. Но Тушин уже знал, что другого ответа быть не может. Марк чувствовал это и стал отступать постепенно.
– Я еду скоро, – сказал он, – через неделю… Не может ли Вера… Васильевна видеться со мной на одну минуту?..
– Не может положительно: она больна.
– Лечат, что ли, ее?
– Ей одно лекарство: чтоб вы не напоминали о себе…
– Я ведь не совсем доверяю вам, – едко перебил Марк, – вы, кажется… неравнодушны к ней – и…
Тушин опять покачал ель, но молчал. Он входил в положение Марка и понимал, какое чувство горечи или бешенства должно волновать его, и потому не отвечал злым чувством на злобные выходки, сдерживая себя, а только тревожился тем, что Марк, из гордого упрямства, чтоб не быть принуждену уйти, или по остатку раздраженной страсти, еще сделает попытку написать или видеться и встревожит Веру. Ему хотелось положить совсем конец этим покушениям.
– Если мне не верите – то у вас есть доказательство, – сказал он.
– Расписка – да. Это ничего не значит. Страсть – это море. Сегодня буря, завтра штиль… Может быть, уж она теперь жалеет, что послала вас…
– Не думаю: она бы предвидела это и не послала бы. Вы, как я вижу, вовсе не знаете ее. Впрочем, я передал вам всё – и вы, конечно, уважите ее желания… Я не настаиваю более на ответе…
– Ответа никакого! Я уеду…
– Это именно тот ответ, который нужен ей…
– Не ей, а вам да, может быть, романтику Райскому и старухе…
– Да, пожалуй, и нам, и – может быть – целому городу! Я позволю себе только поручиться Вере Васильевне,
727
что ответ ваш будет вами буквально исполнен. Прощайте.
– Прощайте… рыцарь…
– Что? – спросил, немного нахмурившись, Тушин.
Марк, бледный, смотрел в сторону. Тушин дотронулся до фуражки и ушел, а Марк всё еще стоял на месте.
