– Когда же вы возьмете меня к себе отсюда, бабушка?

– После свадьбы, когда Марфинька уедет…

– Я теперь хочу, мне не живется здесь, не спится…

– Погоди, оправься немного, тогда…

Вера умолкала, не смея настаивать. «Не берет! – думала она, – презирает…»

На другой день после такой бессонной ночи Татьяна Марковна послала с утра за Титом Никонычем. Он приехал было веселый, радуясь, что угрожавшая ей и «отменной девице» Вере Васильевне болезнь и расстройство миновались благополучно, привез громадный арбуз и ананас в подарок, расшаркался, разлюбезничался, блистая складками белоснежной сорочки, желтыми нанковыми панталонами, синим фраком с золотыми пуговицами и сладчайшей улыбкой.

– Обновил к осени фуфайку: поздравьте, – сказал он, – подарок дражайшего Бориса Павловича…

Взглянув на Татьяну Марковну, он вдруг остолбенел и испугался.

Она, накинув на себя меховую кацавейку и накрыв голову косынкой, молча сделала ему знак идти за собой и повела его в сад. Там, сидя на скамье Веры, она два

683

часа говорила с ним и потом воротилась, глядя себе под ноги, домой, а он, не зашедши к ней, точно убитый, отправился к себе, велел камердинеру уложиться, послал за почтовыми лошадьми и уехал в свою деревню, куда несколько лет не заглядывал.

Райский зашел к нему и с удивлением услышал эту новость. Обратился к бабушке, та сказала, что у него в деревне что-то не покойно.

Вера была грустнее, нежели когда-нибудь. Она больше лежала небрежно на диване и смотрела в пол или ходила взад и вперед по комнатам старого дома, бледная, с желтыми пятнами около глаз.

На лбу у ней в эти минуты ложилась резкая линия – намек на будущую морщину. Она грустно улыбалась, глядя на себя в зеркало. Иногда подходила к столу, где лежало нераспечатанное письмо на синей бумаге, бралась за ключ и с ужасом отходила прочь.

«Куда уйти? где спрятаться от целого мира?» – думала она.

Нынешний день протянулся до вечера, как вчерашний, как, вероятно, протянется завтрашний. Настал вечер, ночь. Вера легла и загасила свечу, глядя открытыми глазами в темноту. Ей хотелось забыться, уснуть, но сон не приходил.

В темноте рисовались ей какие-то пятна, чернее самой темноты. Пробегали, волнуясь, какие-то тени по слабому свету окон. Но она не пугалась: нервы были убиты, и она не замерла бы от ужаса, если б из угла встало перед ней привидение, или вкрался бы вор или убийца в комнату, не смутилась бы, если б ей сказали, что она не встанет более.

И она продолжала глядеть в темноту, на проносившиеся волнистые тени, на черные пятна, сгущавшиеся в темноте, на какие-то вертящиеся, как в калейдоскопе, кружки…

Вдруг ей показалось, что дверь ее начинает понемногу отворяться, вот скрыпнула…

Она оперлась на локоть и устремила глаза в дверь.

Показался свет и рука, загородившая огонь. Вера перестала смотреть, положила голову на подушку и притворилась спящею. Она видела, что это была Татьяна Марковна, входившая осторожно с ручной лампой. Она спустила с плеч на стул салоп и шла тихо к постели, в белом капоте, без чепца, как привидение.

684

Поставив лампу на столик, за изголовьем Веры, она сама села напротив, на кушетку, так тихо, что не стукнула лампа у ней, когда она ставила ее на столик, не заскрипела кушетка, когда она садилась.

Она пристально смотрела на Веру: та лежала с закрытыми глазами. Татьяна Марковна, опершись щекой на руку, не спускала с нее глаз и изредка, удерживая вздохи, тихо облегчала ими грудь.

Прошло больше часа. Вера вдруг открыла глаза: Татьяна Марковна смотрит на нее пристально.

– Тебе не спится, Верочка?

– Не спится.

– Отчего?

Молчание. Вера глядела в лицо Татьяны Марковны и заметила, что она бледна.

«Не может перенести удара, – думала Вера, – а притворства недостает, правда рвется наружу…»

– Зачем вы казните меня и по ночам, бабушка? – сказала она тихо.

Бабушка молча смотрела на нее.

Вера отвечала ей таким же продолжительным взглядом. Обе женщины говорили глазами и, казалось, понимали друг друга.

– Не смотрите так, ваша жалость убьет меня. Лучше сгоните меня со двора, а не изливайте по капле презрение… Бабушка! мне невыносимо тяжело! простите, а если нельзя, схороните меня куда-нибудь живую! Я бы утопилась…

– Зачем, Вера, не то говорит у тебя язык, что думает голова?

– А зачем вы молчите? что у вас на уме? Я не понимаю вашего молчания и мучаюсь. Вы хотите что-то сказать и не говорите…

– Тяжело, Вера, говорить. Молись – и пойми бабушку без разговора… если можно…

– Пробовала молиться, да не могу. О чем? чтоб умереть скорей?

– О чем ты тоскуешь, когда всё забыто? – сказала Татьяна Марковна, пытаясь еще раз успокоить Веру, и пересела с кушетки к ней на постель.

– Нет, не забыто! моя вина написана у вас в глазах… Они всё говорят…

– Что они говорят?

– Что нельзя жить больше, что… всё погибло.

685

– Не умеешь ты читать бабушкиных взглядов!

– Я умру, я знаю: только бы скорей, ах, скорей! – говорила Вера, ворочая лицо к стене.

Татьяна Марковна тихо покачала головой.

– Нельзя жить! – с унылой уверенностью повторила Вера.

– Можно! – с глубоким вздохом сказала Татьяна Марковна.

– После… того?.. – обернувшись к ней, спросила Вера.

– После того…

Теперь Вера вздохнула безнадежно.

– Вы не знаете, бабушка… вы не такая!..

– Такая!.. – чуть слышно, наклоняясь к ней, прошептала Татьяна Марковна.

Вера быстро взглянула на нее с жадностью раза два-три, потом печально опустилась на подушки.

– Вы святая! Вы никогда не были в моем положении… – говорила она, как будто про себя. – Вы праведница!

– Грешница! – чуть слышно прошептала Татьяна Марковна.

– Все грешны… но не такая грешная, как я…

– Такая же…

– Что?! – вдруг приподнявшись на локоть, с ужасом в глазах и в голосе, спросила Вера.

– Такая же грешница, как и ты…

Вера обеими руками вцепилась ей в кофту и прижалась лицом к ее лицу.

– Зачем клевещешь на себя? – почти шипела она, дрожа, – чтоб успокоить, спасти бедную Веру? Бабушка, бабушка, не лги!

– Я не лгу никогда, – шептала, едва осиливая себя, старуха, – ты это знаешь. Солгу ли я теперь? Я грешница… грешница… – говорила она, сползая на колени перед Верой и клоня седую голову ей на грудь. – Прости и ты меня!

Вера замерла от ужаса.

– Бабушка… – шептала она и в изумлении широко открыла глаза, точно воскресая, – может ли это быть?

И вдруг с силой прижала голову старухи к груди.

– Что ты делаешь? зачем говоришь мне это?.. Молчи! Возьми назад свои слова! я не слыхала, я их забуду, сочту своим бредом… не казни себя для меня!

686

– Нельзя: Бог велит! – говорила старуха, стоя на коленях у постели и склонив голову.

– Встань, бабушка!.. Поди ко мне сюда!..

Бабушка плакала у ней на груди.

И Вера зарыдала, как ребенок.

– Зачем сказала ты…

– Надо! Он велит смириться, – говорила старуха, указывая на небо, – просить у внучки прощения. Прости меня, Вера, прежде ты. Тогда и я могу простить тебя… Напрасно я хотела обойти тайну, умереть с ней… Я погубила тебя своим грехом…

– Ты спасаешь меня, бабушка… от отчаяния…

– И себя тоже, Вера. Бог простит нас, но Он требует очищения! Я думала, грех мой забыт, прощен. Я молчала и казалась праведной людям: неправда! Я была – как «окрашенный гроб» среди вас, а внутри таился неомытый грех! Вот он где вышел наружу – в твоем грехе! Бог покарал меня в нем… Прости же меня от сердца…

– Бабушка! разве можно прощать свою мать? Ты святая женщина! Нет другой такой матери… Если б я тебя знала… вышла ли бы я из твоей воли?..

– Это мой другой страшный грех! – перебила ее Татьяна Марковна, – я молчала и не отвела тебя… от обрыва! Мать твоя из гроба достает меня за это: я чувствую – она всё снится мне… Она теперь тут, между нас… Прости меня и ты, покойница! – говорила старуха, дико озираясь вокруг и простирая руку к небу. У Веры пробежала дрожь по телу. – Прости и ты, Вера – простите обе!.. Будем молиться!..