Папашу оставляли в покое, занимались музыкой, играли, пели – даже не брали гулять, потому что (я говорю тебе это по секрету, и весь Петербург не иначе как на ухо повторяет этот секрет) когда карета твоей кузины являлась на островах, являлся тогда и Милари, верхом или в коляске, и ехал подле кареты. Софья Николаевна еще больше похорошела, потом стала задумываться, немного вышла из своего “олимпийского” спокойствия и похудела… Она (бери спирт и нюхай!) сделала… un faux pas!2 Я добивался, какой именно, и получал такие ответы даже от ее кузины Catherine, из которых ничего не сообразишь: всё двойки да шестерки, ни одного короля, ни дамы, ни туза, ни даже десятки нет… всё фосски!

Я начал уже сам сочинять их роман: думал, не застали ли их где-нибудь уединенно гуляющих, или перехватили письмо, в коем сказано: “люблю, мол, тебя”, или раздался преступный поцелуй среди дуэтов Россини и Беллини. Нет, играли, пели, мешая нам играть в карты (мимоходом замечу, что и без них игра вязалась плохо. Вообще я терпеть не могу лета, потому что летом карты сквозят), так что Надежда Васильевна затыкала даже уши ватой… А в городе и пошло, и пошло! Мезенские, Хатьковы, и Мышинские, и все, – больше всех кузина Catherine – тихо, с сдержанной радостью, шептали: “Sophie a poussée la chose trop loin, sans se rendre compte des suites…”1 и т. д. Какая это “chose”, спрашивал я и на ухо, и вслух, того, другого – и, не получая определительного ответа, сам стал шептать, когда речь зайдет о ней. “Oui, – говорил я, – elle a poussé la chose trop loin, sans se rendre compte… Elle a fait un faux pas…"2

И пожму значительно плечами, когда спросят, какой “pas”?

Таким образом всплыло на горизонт легкое облачко и стало над головой твоей кузины. А я всё служил да служил делу, не забывая дружеской обязанности, и всё ездил играть к теткам. Даже сблизился с Милари и стал условливаться с ним, как, бывало, с тобой, приходить в одни часы, чтоб обоим было удобнее…»

– Какой осел! – сказал с досадой Райский, бросив письмо, – он думал, что угождает мне…

«А ты, за службу и дружбу мою, – читал дальше Райский, – пришли или привези мне к зиме, с Волги, отличной свежей икры бочонок-другой да стерлядей в аршин: я поделюсь с его сиятельством, моим партнером, министром и милостивцем…»

Райский читал ниже:

«Так мы и переехали целой семьей на дачу, на Каменный остров, то есть они заняли весь дом В., а я две

567

комнаты неподалеку. Николай Васильевич поселился в особом павильоне…

Дела шли своим чередом, как вдруг однажды перед началом нашей вечерней партии, когда Надежда Васильевна и Анна Васильевна наряжались к выходу, а Софья Николаевна поехала гулять, взявши с собой Николая Васильевича, чтоб завезти его там где-то на дачу, – доложили о приезде княгини Олимпиады Измайловны. Обе тетки поворчали на это неожиданное расстройство партии, но однако отпустили меня погулять, наказавши через час вернуться, а княгиню приняли.

Несчастные мы все трое: ни тетушки твои, ни я – не предчувствовали, что нам не играть больше! Княгиня встретилась со мной на лестнице и несла такое торжественное, важное лицо вверх, что я даже не осмелился осведомиться о ее нервах.

Через час я прихожу, меня не принимают. Захожу на другой день – не принимают. Через два, три дня – то же самое. Обе тетки больны, “барыня”, то есть Софья Николаевна, нездорова, не выезжает и никого не принимает: такие ответы получал я от слуг.

Я толкнулся во флигель к Николаю Васильевичу – дома нет, а между тем его нигде не видно: ни на pointe,1 ни у Излера, куда он хаживал инкогнито, как он говорит. Я – в город, в клуб – к Петру Ивановичу. Тот уж издали, из-за газет, лукаво выглянул на меня и улыбнулся: “Знаю, знаю зачем, говорит: что, дверь захлопнулась, оброк прекратился?..”

От него я добился только – сначала, что кузина твоя – a poussé la chose trop loin… qu’elle a fait un faux pas… а потом – что после визита княгини Олимпиады Измайловны, этой гонительницы женских пороков и поборницы добродетелей, тетки разом слегли, в окнах опустили сторы, Софья Николаевна сидит у себя запершись, и все обедают по своим комнатам, и даже не обедают, а только блюда приносятся и уносятся нетронутые, – что трогает их один Николай Васильевич, но ему запрещено выходить из дома, чтоб как-нибудь не проболтался, что граф Милари и носа не показывает в дом, а ездит старый доктор Пертов, бросивший давно практику

568

и в молодости лечивший обеих барышень (и бывший их любовником, по словам старой, забытой хроники, – прибавлю в скобках). Наконец Петр Иванович сказал, что весь дом, кроме Николая Васильевича, втайне готовится уехать на такие воды, каких старики не запомнят, и располагают пробыть года три за границей.

Я, однако, добился свидания с Николаем Васильевичем: написал ему записку и получил приглашение отобедать с ним “вечером” наедине. Он прежде всего попросил быть скромным насчет обеда. В доме пост теперь: “On est en pénitence – бульон и цыпленка готовят на всех – et ma pauvre Sophie n’ose pas descendre me tenir compagnie, – жалуется он горько и жует в недоумении губами, – et nous sommes enfermés tous les deux…1 Я велел для вас сделать обед, только не говорите!” – прибавил он боязливо, уплетая перепелок, и чуть не плакал о своей бедной Софье.

Наконец я добился, что к прежнему облачку, к этому искомому мною «х», то есть que Sophie a poussé la chose trop loin, прибавился, наконец, и факт – она, о ужас! a fait un faux pas, именно – отвечала на записку Милари! Пахотин показал мне эту записку, с яростью ударяя кулаком по столу: “Mais dites donc, dites, qu’est се qu’il у a là? à propos de quoi – все эти охи и ахи, и флаконы со спиртом, и этот отъезд? et tout се remue-ménage? Voilà ce que c’est que d’être vieilles filles!”2

Он топал, бегал по кабинету и прохлаждал себя, макая бисквиты в шампанское и глотая какие-то дижестивные пилюли вслед за тем. “И что всего грустнее, – говорил он, – что бедняжка Sophie убивается сама: «Oui, la faute est à moi, – твердит она, – je me suis compromise: une femme que se respecte ne doit pas pousser la chose trop loin… se permettre».3 – «Mais qu’as, tu donc fait, mon enfant?»4 – спрашиваю я. – «J’ai fais un faux

569

pas… – твердит она, – огорчила теток, вас, папа!..» – «Mais pas le moins du monde»,1 – говорю я – и всё напрасно! Et elle pleure, elle pleure… cette pauvre enfant! Ce billet!..2 Посмотрите эту записку!”

А в записке изображено следующее: “Venez, comte, je vous attends entre huit et neuf heures, personne n’y sera et surtout, n’oubliez pas votre portefeuille artistique. Je suis etc. S. В.»3 Николай Васильевич поражен прежде всего в родительской нежности. “Le nuage a grossi grâce à ce billet, потому что… кажется… (на ухо шепнул мне Пахотин) entre nous soit dit… Sophie n’êtait pas tout-à-fait insensible aux hommages du comte, mais c’est un gentilhomme et elle est trop bien élevée pour pousser les choses… jusqu’a un faux pas…”4

И только, Борис Павлович! Как мне грустно это, то есть что “только” и что я не могу тебе сообщить чего-нибудь повеселее, как, например, вроде того, что кузина твоя, одевшись в темную мантилью, ушла из дома, что на углу ждала ее и умчала куда-то наемная карета, что потом видели ее с Милари возвращающуюся бледной, а его торжествующим, и расстающихся где-то на перекрестке и т. д. Ничего этого не было!

Но здесь хватаются и за соломинку: всячески раздувают искру – и из записки делают слона, вставляют туда другие фразы, даже нежное “ты”, но это не клеится, и всё вертится на одной и той же редакции; то есть “que Sophie a poussé la chose trop loin, qu’elle a fait un faux pas…” Я усердно помогаю делу со своей стороны, лукаво молчу и не обличаю, не говорю, что там написано. За мной ходят, видя, что я знаю кое-что. К. Р. и жена два раза звали обедать, а М. подпаивает меня в клубе, не проговорюсь ли. Мне это весело, и я молчу.

Через две недели они едут. И вот тебе развязка романа твоей кузины! Да, я забыл главное – слона. Николай Васильевич был поставлен сестрицами своими “dans