— Я только знаю, что со мной она была очень щедра.

— Ее щедрость была только напоказ; настоящей целью Нины было опозорить графа, и она достигла этого. Вся Барселона знает, что вас пытались убить у ее дверей и что убийца умер от раны, нанесенной ему вами.

— Но можете ли вы полагать, что Нина участвовала в этом или по крайней мере, что она знала об этом заранее? Это неестественно.

— Да разве есть что-нибудь естественное в поступках этой женщины? Но вот что я видела и слышала: всякий раз, как являлся граф, она расхваливала ваш ум и ваши манеры, с целью унизить его. Граф, недовольный всем этим, много раз просил ее переменить разговор. Нина всегда отвечала ему смехом. Наконец, за два дня до события, граф, выведенный из терпения, вышел, сказав, что даст вам урок вежливости. Когда вечером, после вашего ухода, мы услыхали выстрел, Нина не обнаружила никакого волнения; она только сказала, смеясь: «Вот урок вежливости!» Я ей заметила, что, вероятно, вы убиты. На что она отвечала смехом, говоря, что ваша смерть только и может вызвать смех. На другое утро она была в отличном расположении духа, когда слуга известил ее о вашем аресте. Она написала вашему хозяину записку, которой содержание тщательно скрыла; вероятно, приказ доставлять все нужное вам в тюрьме.

— Увидала она графа в этот день?

— Он явился только на следующий день вечером.

Нина встретила его хохотом, иронически поздравила его с успехом. «Эта мера, — прибавила она, — оградит кавалера от нападений его врагов». Граф сухо отвечал ей, что ваш арест не имеет ничего общего с ночным приключением. Когда весь город узнал о том, что вас посадили в башню, все старались узнать причину этого. Нина напрямик спросила об этом вице-короля, который отвечал, что ваш паспорт подложный.

— Но если граф не участвовал в моем аресте, то кто донес на меня?

— Пассано, потому что его посадили в одно время с вами. Когда ваш паспорт был найден настоящим, Пассано был отправлен в Вену, с тем, вероятно, чтобы уберечь его от заслуженного наказания. В самый день вашего освобождения Нина собиралась отправиться в оперу и вообразила, что вам запрещено всякое сообщение с нею, но уверяла, что если у вас хватит смелости добраться до нее, то она с удовольствием убежит с вами. Когда она узнала о вашем приезде во Францию, она все рассказала вице-королю, который сделал вид, что ничего не знает. Поблагодарите поэтому небо, что вы оставили эту ужасную страну живы и здравы, ибо ваши отношения к Нине непременно обошлись бы вам ценою жизни…

В Марселе меня ничего не удерживало; я уехал в наемной карете прямо в Турин, через Антибы и Ниццу. Мои туринские друзья встретили мое прибытие скверным комплиментом: если верить им, я страшно постарел. Правда и то, что мне было уже сорок пять лет; это обыкновенно возраст успокоения, но для меня это все еще был возраст удовольствий и деятельности. Я рассказал о моем проекте отправиться в Швейцарию, чтобы приступить к печатанию на собственный счет моего опровержения книги Амело. Все подписались на сочинение: граф Лаперуз удержал за собой пятьдесят экземпляров, за которые заплатил вперед. У него я познакомился с кавалером Л…, английским посланником, очень милым человеком, богатым, известным гастрономом, и в этом качестве всем симпатичным, и в особенности дорогим для одной балерины, некой Карпиони.

Я недолго оставался в Турине и оттуда направился в Лугано. Типография этого города и управляющий ею пользовались прекрасной репутацией; к тому же тут мне нечего было бояться цензуры. Сейчас же после приезда я отправился к управляющему г-ну Аньелли; мы условились насчет печатания.'В шесть месяцев издание удачно было окончено и пущено в продажу; все издание разошлось в один год. Главною моею целью при составлении этого сочинения было примириться с государственными инквизиторами в Венеции. Проскитавшись по всей Европе, я ощутил весьма естественное желание увидеть снова мою родину. Это желание по временам было так сильно, что мне казалось невозможным жить в другом месте. «История Венеция» Амело была написана в духе враждебном венецианцам; это было собрание самых грубых клевет с примесью кое-каких ученых исследований. Сочинение читалось в течение восьмидесяти лет, и никто еще не подумал опровергнуть его; правда и то, что венецианец, который бы взялся за это дело, не получил бы на это позволения от своего правительства, ибо наше отеческое правительство руководствуется правилом ничего не позволять говорить о себе, ни в худом, ни в хорошем смысле. Я осмелился обойти запрещение, уверенный, что рано или поздно государственные инквизиторы будут благодарны мне за смелость и исправят несправедливость, допущенную по отношению ко мне.

В то время как я работал над этим сочинением, я удостоился визита начальника городской милиции. Лугано и его окрестности составляют часть тринадцати кантонов, но нравы, обычаи, язык — там все итальянское, включительно до полиции. Начальник полиции был очень любезен и предложил мне свои услуги.

— Хотя вы иностранец, — сказал он, — но можете жить в моем городе в полной безопасности; здесь вы найдете защиту от ваших врагов, и в особенности от управителей Венеции.

— Я знаю, что мне нечего бояться, так как я нахожусь в Швейцарии.

— Вам, конечно, известно также, что иностранцы, которые любят пользоваться нашей защитой, должны уплачивать известную сумму ежемесячно или еженедельно.

— А если б они не стали уплачивать этого налога? — возразил я.

— В таком случае, они не могут считать себя в полной безопасности.

— Что касается меня, то я считаю себя в полной безопасности; до тех пор, пока в этом отношении мое мнение не изменится, я ничего не буду платить.

— Вы можете делать что вам угодно, но подумайте, что вы во вражде с Венецианской Республикой.

Косвенная угроза, заключавшаяся в этой последней фразе, не испугала меня; тем не менее, благоразумие требовало кое-каких мер и я с этой целью отправился с визитом к военному начальнику. Меня вводят — представьте себе мое удивление: я вижу Г… и его красивую жену, которых я знал лет десять тому назад в Салере. Г-жа… нисколько не постарела, и я увидел по ее приему, что она не позабыла меня. Я рассказал Г… о попытке начальника полиции. Он мне отвечал, что сделает ему строгий выговор, что мне нечего бояться; одним словом, оставил меня обедать и, прибавив, что должен отлучиться, просил посидеть с его женой.