Михайло смотрел на мать и не узнавал ее. Она располнела, стала трудно дышать. Постарела. Верит снам, приметам. Этого не бывало. Неужели за пять лет можно так измениться? А батько? Глянь, совсем лысый. Остатки волос — снежной белизны. И ростом, кажется, стал ниже и в плечах уже.
А может, это ты вырос, поднялся над батькой?
Всего пять лет прошло... Но каких! За это время погибали и вновь воскресали целые народы, целые миры!.. Помнишь, жена командующего флотом за одну ночь, что продержалась на мине, стала старухой. А тут целых пять лет, и тоже все на мине!
После четвертого стакана Матвей Семенович затянул свою любимую:
Посіяла огірочки
Близько над водою.
Сама буду поливати
Дрібною сльозою.
Последние две строки поются два раза. За вторым заходом Матвей Семенович взял дискантом. Казалось, у него на старости лет прорезался женский голос. Он закрыл глаза, напрягся до того, что на темной шее выступили жилы в палец толщиной.
Дернула нечистая бухгалтера задать загадку:
— Скажи, Миша, кому живется краше всех на свете?
Михайло развел руками: мол, не знаю.
— Так слухай: коту, попу и замполиту. Мышей не ловят, а сметану едят.
Дуся-замполит вскочила как ужаленная.
— Ах ты, фашистская шкура! Бежал с немцами от самой Полтавы? В Бессарабии тебя перехватили? Так или нет? Отвечай, недобиток!
— Побежишь, коли гонят...
— Я тебя, гада, сейчас прикончу! — Она выхватила семизарядный наган, взвела курок.
Михайло успел отбить руку. Пуля врезалась в потолок. Белая пыль притрусила темно-лиловое вино в граненых стаканах.
Все помертвели. Тишину разрезал острый шепот Михайла:
— Спрячь пистолет, мразь поганая!
Дуся повиновалась.
— Вон отсюда!
Дуся-замполит попятилась к выходу.
Лицо Михайла посерело. На скулах подрагивали мускулы, на лбу выступили капельки пота.
Мать испуганно смотрела на сына. Совсем чужой человек. Ее сын был тихий, покладистый, ласковый. А от этого веет железным холодом.
— Отец, как же ты терпишь такую?
— А шо я зроблю? Прислали: вот тебе замполит. Меня не спросили. Работников же не хватает. Все коммунисты в армии.
— Поезжай в райком, докажи им... Поедем вместе!
— Николи мне разъезжать. У меня вон трактора в борозде стоят. Запчастей нет, хоть алла кричи!
— Это поважнее твоих тракторов. Она же Советскую власть в расход пускает! Люди ждали: придут с востока братья, освободят. Молили бога, чтобы поторопил то время. Дождались! При боярах их били палками, теперь наганом.
— Черт ее знает... Она же заслуженный партизан. Член партии.
— Назад оглядываешься? Вперед гляди. Может, фашистов била здорово. Но сейчас перед ней не фашисты — советские люди. А она в каждом видит врага и гада. У нее мозги сбиты на сторону... Хорошо, я сам поеду!
— Охолонь трошки. Завтра буду на бюро райкома. Поговорю.
Михайло уже трезво подумал о Дусе-замполите: «Вот судьба у человека! Воевала, отличилась. Уцелела, а все-таки калека. Это издержки войны. Дуся — Века наоборот. Та надломилась, во всем разуверилась, пустила себе пулю в лоб. Эта, напротив: уверовала в свою силу и при нехватке ума пытается в других пустить пулю». Совсем тихо он сказал:
— Не тяни, отец. Не держи ее здесь. Всем же ясно: она не на месте. Правду говорят: пока гром не грянет, мужик не перекрестится. Не жди грома. Подумай, кому это на руку!
Матвей Семенович обрадовался, оживился.
— Хо-хо! Говоришь, совсем как Торбина: «Кому это на руку?» Горячий он человек, справедливый. Он бы Дусю-замполита и к границе района не подпустил...
Михайло тоже обрадовался.
— Никак Торбину встречал?
— А то як же? Бачив, бачив. В сорок четвертом, когда область освободили, бывал в Белых Водах. Сдал Торбина. Обрюзгший стал какой-то. Отечный. Сердце у него отказывается тянуть. Предлагали на покой. Не хочет. Говорит, на другой же день помру. Только заботами и держусь. Мотается по району день и ночь. Дела теперь, сам знаешь, какие. Инвентаря нет, трактора — хоть в утиль. Поля сурепкой забило... Вальку видел... Орден Красной Звезды у Вальки.
— Живой?!
— Живой.
Никогда не забыть Михайлу ту зиму, рассказ возчиков. Привык думать: метель, Валька сидит в степи, прислонясь спиной к телеграфному столбу. И вот теперь, через много лет, вдруг поднялся и зашагал дальше.
«Вашец живой!»
— Приятеля твоего, Яшки Пополита, нет на свете. Убит на Кавказе, под Пятигорском.
— Як же так? Яшка писал из Орджоникидзе. Из артиллерийского училища писал...
— Нема... Видел его батька, говорит, погиб сыночек.
Матвей Семенович сидит на койке. Он наклоняется, потирает рукой блестящие голенища сапог. Михайло ходит по комнате, стуча каблуками флотских ботинок. Его брюки, широченные, внизу, развеваются. В луче солнца, что падает через окно, видать, как брюки вздымают пыльцу с пола. Она взлетает и снова лениво опускается на крашеный пол. Михайло то сует руки в глубокие карманы брюк, то потирает ими грудь. Ему хочется, чтобы отец говорил не умолкая. И все о Белых Водах.
Отец будто уловил желание сына.
— Адольф твой, Буш, гадюкой оказался!
— Як? — Михайло остановился перед отцом.
— А так. Гад, и все! Немцам служил. Заправилой был. На тачанке ездил по району. Людей изничтожал...
«Не может быть! Адольф Германович?.. Его руки держали хрупкое тело скрипки. Разве могли они поднять автомат? Против своих же учеников?.. Нет, ты, батько, что-то путаешь!»
— А помощником у него был твой приятель, футболист. Нескладный такой... Як же его? Ага, Платон... Платон Витряк!
Михайло опустился на стул.
— Ну-ну, добивай!
— Чего тут добивать? Правду говорю. — Матвей Семенович даже удивился. — Чи ты дите, Михайло? Все на свете бувае. Таку войну пройшов, попробовал и холодного и горячего, а все удивляешься. Люди, они и есть люди. Бувають хороши, бувають погани. Одного медом поманили, другому наганом пригрозили. Ты живи проще, принимай всё як есть.
Михайло знавал всякое. Но то было где-то в других местах, не в Белых Водах. Белые Воды — святыня. Там началась юность. Там любовь Михайла. Там все самое дорогое, самое светлое. Даже название — Белые Воды — звучит, как чистый криничный родничок.