— Ну-ка, с ходу примерчик! Слабо?

Михайло запнулся, потер виски. На шее набрякли жилы.

— Вот:

— Сильно́!.. Мороз по ребрам. Шевченко? В старину умели подавать истину. Но у нас — другое время.

Супрун навис над дружком, посмотрел сверху вниз.

— А це сахарин, га? Помнишь: «Враги сожгли родную хату, сгубили всю его семью. Куда ж теперь идти солдату, кому нести печаль свою?..» Когда написано? В сорок пятом. Все небо в победных салютах. И, как выхваченный их холодным огнем, на могиле жены — солдат, слуга народа, с бутылкой русской горькой. И уже все непоправимо.

Что́, скажешь, «катилась — светилась» слабая рифма? Глагольная? Да? А эти слова: «Я шел к тебе четыре года, я три державы покорил» — сахарин или исповедь?! — Михайло лютовал. Наседал на растерявшегося человека, хватал его за грудки.

— Не спорю, дружище, не спорю. Лежу. Все видят: повержен!

Они вначале побывали в загсе, расписались, стали мужем и женой (каким странным показалось их новое положение и непривычным) и только после решили поговорить с родителями Лины. Они были готовы ко всему, зная, что Дарья Степановна и Алексей Макарович запротестуют, ведь столько времени вынашивали они мечту выдать единственную дочь за человека обеспеченного, с накрепко определившимся положением. Старикам хотелось видеть в доме военного: военные — надежные люди. А литераторы — смех и грех: сегодня у них густо, завтра пусто. На крайний случай был бы хоть каким-либо работником редакции, а то ведь студент-голоштанник, срамота, и только. Сестра Дарьи Степановны, предвидя все наперед, писала из Ростова: «Моего согласия нету, так и знайте! Откажите вашему матросу, пока не поздно, пускай не задуривает девушке голову. Сумеет ли он понять ее, сумеет ли оценить?.. Она достойна лучшей участи! Я, например, не нашла человека по себе и вот живу, слава богу, одна без горя и забот. Никто мною не командует, никто не помыкает, не бранит, не бьет. А ваш матрос, видать, еще и запойный? Насмотрелась я на таких — какой ужас, какой срам!.. Не сходите с ума. Нет коего согласия!»

Когда вернулись из загса, Михайло, не успев переступить порог, объявил:

— Мы расписались.

К удивлению, никто не всплеснул руками, не упал в обморок. Все четверо молча сели к столу. Тишина была невыносимой, хотелось Михайлу грохнуть обоими кулаками по столу, взреветь: «Да что же вы, в самом деле!» Но не грохнул, а стал себя успокаивать: «Чудак ты, парень, охолонь трошки, посмотри спокойными глазами в лица стариков: им небось тоже несладко, все-таки родное дитя отдают. Растили, поили, теперь приходишь ты, чужой человек, и забираешь их самое большое богатство. Ты явился на готовое, а они ночей не спали, склоняясь над кроваткой, берегли дитя от холода и голода, от воды и огня, от болезней и мора, от нечистых поступков и дурного глаза. Они водили дочь в школу, дрожали, когда она сдавала экзамены в институт. Они никогда не засыпали до тех пор, пока она не вернется с танцевальной площадки и не ляжет в постель. Они сердцами опережали ее в пути, защищали от злых людей, обид и всяких напастей... Охолонь, друг, постарайся понять их. Впрочем, все равно не поймешь до тех пор, пока не вырастишь своего ребенка».

Жестокое молчание продолжалось.

Алексей Макарович долго посасывая зубы, наконец натужным голосом пожаловался:

— Что получается, понимаешь? Пошли, подали заявление... Что ж мы, понимаешь, чужие? Могли, понимаешь, обсудить по-хорошему, как и что... А так, понимаешь, полное игнорирование... Ну, если вы такие умные, такие самостоятельные, то что же нас спрашивать?.. — Его руки, поросшие рыжеватыми волосами, лежали на белой скатерти и настойчиво расправляли, разглаживали какую-то бумажку: не то рецепт, не то квитанцию.

А теща, потемнев лицом, взяла с места в карьер:

— Не спросили нас — и пожалуйста! Не держим: вон бог, а вон порог!

— Мама!.. — вскинулась Лина.

— Ну что «мама»? — Она легла массивной грудью на стол. — Что «мама»?.. Как будете жить? Где будете жить? — Ткнув пальцем в сторону Михайла, словно навеки пригвоздив его к позорному столбу, спросила: — Что у него в кармане? — Сама же ответила: — Большая дыра! Нищих будете плодить. Мы без вас проживем, а вы без нас — попробуйте. Можете проваливать, не дам ни одной тряпки: не вы добывали, не вы наживали...

Больше Михайло терпеть не смог, вскочил:

— Да о чем вы говорите?! Ничего вашего нам не надо!..

Самой трезвой оказалась Лина:

— Миша, утихомирься, пожалуйста!.. Мама, ну зачем так? Перестаньте, стыдно. — Ее большие глаза успокаивающе поглядели сперва на мужа (да, теперь он муж!), затем на мать.

Алексей Макарович не выдержал, закрылся ладонями, всхлипнул.

— Вот, понимаешь, к чему приводит безрассудство... — Плечи его, обтянутые трикотажной рубахой голубого цвета, начали вздрагивать. Жена зло и оскорбительно протянула:

— Ну-у-у! Пустил слюни, лопух...

Он вытер платком глаза, тяжело вздохнул. — Зачем, понимаешь, углублять раздоры? Раз такая судьба, что поделаешь?

Наступило тревожное перемирие.

Во главе стола сели Михайло и Лина. Он в светлой рубашке, темно-синем костюме, в черных поскрипывающих туфлях. Она вся в белом: длинное белое платье, белые туфли на высоком каблуке, белый бант в волосах вместо фаты. Слева от Лины разместились ее отец и мать, за ними — тетя из Ростова, которую вызвали на свадьбу телеграммой. Смуглое ее лицо выражало крайнюю степень недовольства всем, что происходит вокруг.

Справа от Михайла — его мать и отец. Они приехали вчера утром одесским поездом. Вместе с Михаилом и Линой их ходил встречать и Алексей Макарович. Троекратно расцеловав своих новых родственников, он даже прослезился от нахлынувшего чувства. Дарья Степановна встречать не ходила: много чести! Здороваясь дома со сватом и сватьей, холодно поджала губы, руки не подала. Отозвав ее на кухню, Алексей Макарович несмело укорил;