813

(ИРЛИ, Р. I, оп. 17, № 156 (1), л. 8). Институт упоминается и в более поздних письмах. Уехавший за границу в начале лета 1843 г. В. Андр. Солоницын в письме к Гончарову из Рима от 3 сентября того же года (о письмах Солоницына см. выше, с. 623) просит передать от него поклоны в институте, добавляя: «Я обращаюсь к Вам с этой просьбою потому, что институт состоит в Вашем ведении»(ИРЛИ, P. I, oп. 17, № 152, л. 1), а 1 декабря 1843 г. в ответ на несохранившееся письмо Гончарова пишет ему из Парижа: «Так Вы, почтеннейший, взяли отставку из института?.. Хорошо сделали! Черт ли в нем. Пишите повести. Я не спорю, что женщины – очень милая вещь; но насчет института, начиная с его главы до последних оконечностей, мое мнение было всегда таково, что нет ничего глупее на свете» (Там же, л. 2 об.).

Неизвестно, как долго продолжались «пятницы» в институте; последнее упоминание о причастности к ним Гончарова содержится и письме Солоницына-старшего Вал. Майкову от 5 марта 1844 г. С нескрываемым раздражением Солоницын отзывается в нем о вечерах, которые «так глупо, так пошло, так недостойно и даже, наконец, грязно убиваются в институте» (ИРЛИ, P. I, oп. 17, № 154, л. 1 об.). Заслуживает внимания и рассказ еще одного, не принадлежащего майковскому кругу посетителя института. П. А. Плетнев сообщает Я. К. Гроту 12 апреля 1844 г.: «Сегодня я зван на вечер в Екатерининский институт к одной инспектрисе (Майковой, тетке поэта, урожденной Измайловой – баснописице). Там премножество было народу женского пола; довольно и мужского. Ужин кончился в третьем часу. Молодой Майков читал несколько новых своих стихотворений. Он мужает в поэзии».8

При всей камерности «Пепиньерки» ее содержание не сводится к сугубо «домашним» мотивам и темам и далеко ими не исчерпывается, точно так же как шире «домашних» рамок было содержание ранних гончаровских повестей. «Институтская» тема ко времени создания очерка прочно вошла в русскую литературу; к 1830-1840-м гг. успели утвердиться определенные стереотипы изображения «институтки», или «мо настырки» (классицистический, сентименталистский, романтический).9 Не только знакомство с литературной традицией, но и известная зависимость от нее ощутима в очерке Гончарова. Далеко не новыми в литературе были воспроизведение «характеристических» оборотов речи, институтского жаргона («ах» и «фи», «душка», «ангел»), ирония по отношению к институтской восторженности, мечтательности, наивности, непременному «обожанию». В своего рода клише русские романтики превратили антитезу «институтка-светская красавица», идеализируя невинность, чистоту, естественность первой в противоположность искусственности, «испорченности» второй.10 Гончаров не избегает этой оппозиции, но, очевидно, стремится преодолеть ее схематизм, в одних случаях

814

иронически обыгрывая, травестируя, а отчасти и пародируя расхожее противопоставление, в других – акцентируя его психологический аспект.

Исключительное внимание к конкретной бытовой и психологической детали определяет своеобразие гончаровской «Пепиньерки», не только содержащей большое количество реалий из жизни воспитанниц Екатерининского института, но и воспроизводящей тонко подмеченные особенности их речи, поведения, взаимоотношений.11

Хотя очерк нельзя отнести к жанру «физиологии», только зарождавшемуся в начале 1840-х гг., его автор, чьи ранние вещи создавались в русле отечественного «бытописания», несомненно тяготеет к этому направлению. Он, однако, как можно предположить, не во всем принимает его (ср. иронические выпады против «бытописателей» в «Лихой болести» и «Счастливой ошибке» – наст, том, с. 6I, 89). В рамках традиционных жанрово-тематических схем начинающий писатель стремится найти новое освещение ситуации, сочетающее иронию с мягким лиризмом.

Характерное для Гончарова зрелой поры внимание к теме воспитания обнаруживается и в этом раннем очерке. Интерес молодого писателя в данном случае сосредоточен на формировании особой женской «сферы», мира сердечных переживаний. Институтки появляются и в более поздних произведениях писателя; при этом наиболее содержательны, пожалуй, образы, возникающие в романе «Обрыв», – как в связи с линией Софьи Беловодовой (часть первая, гл. IV), так и в связи с характеристикой романтических стереотипов в сознании Райского, которому Верочка и Марфинька представлялись «парой прелестных институток на выпуске, с институтскими тайнами, обожанием, со всею мечтательною теориею и взглядами на жизнь, какие только устанавливаются в голове институтки – впредь до опыта, который и перевернет всё вверх дном» (часть третья, гл. IV).

С. 514. Я это потому пишу ~ я не грешу. – Эпиграф заимствован из «Евгения Онегина» (глава первая, строфа XXIX).

С. 514. …нет ни в одном таможенном уставе довольно строгого постановления. – Вероятный намек на характер служебных занятий Гончарова во Втором (Таможенном) отделении Департамента внешней торговли Министерства финансов (см. об этом: Муратов А. Б. И. А. Гончаров в Министерстве финансов // Гончаров. Новые материалы. С. 38-41;

815

Лобкарева А. В. Новые материалы о службе И. А Гончарова в Департаменте внешней торговли // Гончаров. Материалы. С. 291-296).

С. 514. Серый цвет, дикий цвет! Ты мне мил навсегда – и т. д. Перефразированные первые строки популярного романса «Черный цвет» (слова П. А. Гвоздева; сообщено В. Э. Вацуро); ср.:

‹. . . . . . . . . . . . . . .›

(Любимые русские романсы и песни

для одного голоса с аккомпанементом

фортепиано. № 5. Черный цвет. СПб.:

М. Бернард, [б. г.] ).

Подробнее о популярности этого романса и бытовании его в художественной литературе см.: Чистова И. С. О кавказском окружении Лермонтова (по материалам альбома А. А. Капнист) // М. Ю. Лермонтов: Исследования и материалы. Л., 1979. С. 205-206. О диком цвете см. выше, с. 759, примеч. к с. 205.

С. 515. Природа – дала мне и голос дикий. – Вероятно, у Гончарова были реальные основания для подобных признаний; ср. в «Лихой болести» замечание о «чудовищном», напоминающем «скрып немазаных колес» (наст. том, с. 40) голосе Никона Устиновича Тяжеленко, в образе которого, как отмечалось выше (с. 633-634), есть черты автопародии Ср. также у Крылова: «А сверх того ему такой дан голос дикой…» («Осел», (1815)).