Вероятно, эта необычная активность со стороны Анны и привлекала внимание леди Фрэнсис, старшей сестры Элизабет, и она решила разобраться в том, что происходит. Ведь мы были как-никак на ее попечении.

Случилось так, что Ричарда Гибсона, карлика, служившего между нами курьером, не было. Сара Дженнингс, прекрасно осведомленная о нашей с Анной страсти к Фрэнсис Эпсли, подсмеивавшаяся над ней и, очевидно, не считавшая эту дружбу помехой в ее господстве над Анной, согласилась передавать письма в отсутствие Ричарда Гибсона. Таким образом она могла следить за Анной и быть ее поверенной в тайном увлечении, которое она, без сомнения, считала преходящей глупостью.

Однажды перед уроком с мистером Гори, нашим учителем танцев, Анна сидела у себя в комнате за письмом к Фрэнсис – задача для нее, как всегда, необычайно трудная – и прежде чем она успела закончить письмо, ее позвали в танцкласс.

Она не хотела оставить письмо незапечатанным, поэтому она взяла его с собой и, когда наш урок кончился, шепотом попросила меня запечатать ее письмо вместе с моим, так как Сара обещала доставить их оба Фрэнсис.

Я вернулась к себе в комнату и принялась за письмо к Фрэнсис, и как раз, когда я его заканчивала, вошла Сара Дженнингс.

– Я сейчас ухожу, – сказала она. – Так я возьму письма.

– Письмо моей сестры не запечатано. Запечатайте его, пожалуйста, пока я кончу свое.

Я как раз передавала Саре письмо, когда вошла леди Фрэнсис, и, я полагаю, она слышала часть нашего разговора.

Я почувствовала, что краснею. А вдруг она захочет взглянуть на письмо? Я не могла вынести мысли о том, что эти холодные глаза будут читать исполненные страсти строки. Такой практичной особе они покажутся глупостью.

Сара оставалась спокойна. Ей в любом случае было нечего бояться. Она просто стояла на месте с письмом Анны в руке.

Когда леди Фрэнсис вошла в комнату, я ужасно смутилась. Я пробормотала что-то о своем новом платье и спросила, нравится ли оно ей. Я повернулась к шкафу и открыла его, чтобы оказаться к ней спиной и не дать ей увидеть мое разгоряченное лицо.

– Леди Мэри, чем вы занимались, когда я вошла? – спросила леди Фрэнсис.

Сара продолжала стоять с небрежным видом, держа в руке письмо Анны.

– Я… я позвала мистрис Дженнингс, чтобы она показала мне новый способ запечатывания писем, – сказала я.

Леди Фрэнсис взглянула на письмо в руках Сары и после небольшой паузы заметила:

– Мистрис Дженнингс очень искусна в этом.

После последовавшего за этим неловкого молчания она вышла.

Сара пожала плечами.

– Давайте запечатаем письма, – сказала она, – и я сразу же передам их мистрис Эпсли.

Мне показалось, что после этого леди Фрэнсис стала особенно пристально наблюдать за нами с Анной.

Случилось так, что следующее мое письмо, поскольку ни учителя рисования, ни Сары рядом не оказалось, мне пришлось переслать Фрэнсис с лакеем. Хотя она и просила меня передавать мои послания ей только с доверенными людьми, мое желание поскорее послать ей весточку, пересилило все опасения.

Но, видимо, леди Фрэнсис ни на секунду не выпускала меня из виду, потому что мое письмо сразу попало ей в руки.

Я пришла в ужас, когда она сказала, что хочет поговорить со мной. Как обычно, она была почтительна, но по суровым складкам, появившимся у ее рта, я поняла, что на снисхождение мне рассчитывать не приходится.

– Вы послали это письмо мистрис Эпсли, – сказала она, держа в руках послание, отданное мной лакею.

– Вы прочли его? – выговорила я, задыхаясь от волнения. – Леди Мэри, ваш отец поручил мне вас. Поэтому мой долг знать все, что происходит в этом доме.

Я пыталась вспомнить, что в этом письме. Я была очень возбуждена, когда писала его, слова так и лились из-под моего пера, и, хотя прошло всего полчаса, я уже не помнила большей части того, что в нем содержалось.

Потом я вспомнила, что коснулась там сплетен о герцоге Монмутском и Элинор Нидхэм и упомянула о том, что герцогиня приняла всю эту историю близко к сердцу.

Это было, конечно, нескромно, и я не должна была этого касаться. Я бы и не стала, если бы знала, что письмо прочтет кто-то другой, а не Фрэнсис. Я была очень горда своим красноречием и даже запомнила конец письма: «Я люблю вас любовью, непостижимой для мужчин. Я испытываю к вам более сильное чувство, чем жених может чувствовать к невесте, и люблю вас больше, чем самый преданный муж любит свою жену. Я не могу даже выразить всю любовь к вам вашей покорной служанки, которая желала бы целовать землю под вашими стопами, быть вашей собачкой на поводке, вашей рыбкой в сетях, вашей птичкой в клетке. Ваша смиренная Мэри-Клорина».

Я так гордилась этими словами, когда их писала; теперь я краснела при одном воспоминании о них.

Леди Фрэнсис смотрела на меня очень странно. Я заметила в глазах у нее неуверенность. Я поняла, что она не знала, как ей поступить.

– Его высочество, ваш отец… – начала было она. Потом она покачала головой, и губы у нее шевелились, как будто она говорила сама с собой.

– Эта чрезмерная дружба… – сказала она наконец. – Я думаю, нам лучше не говорить о ней… А леди Анна?..

– Моя сестра пишет мистрис Эпсли, потому что это делаю я.

– Я должна это обдумать, – сказала она как бы про себя.

– Я не понимаю, разве плохо дружить… любить?

– Может быть, будет лучше, если вы не будете встречаться какое-то время.

– Не встречаться?

– И не писать… такие письма.

– Я не понимаю…

– Конечно, не понимаете, – быстро сказала леди Фрэнсис.

– Не видеться с ней… – прошептала я в смущении.

– Вы можете встречаться по воскресеньям. Тогда вы будете в обществе других. И может быть, по праздникам.

Я смотрела на нее в отчаянии. Я привыкла пользоваться каждой возможностью побыть с Фрэнсис Эпсли.

– Леди Фрэнсис, вы вернете мне мое письмо? – спросила я.

Она взглянула на меня настороженно. Я знала, что она боялась вызвать мое неудовольствие. Правда, мачеха была беременна, но кто мог предвидеть, каков будет результат? И если ситуация не изменится, леди Фрэнсис в данный момент навлекала на себя неудовольствие будущей королевы Англии.

– Забудем об этом, – сказала она медленно и протянула мне мое послание. – Я думаю, леди Мэри, нам неплохо было бы быть немного осторожнее.

Она улыбнулась мне. Я с серьезным видом взяла у нее письмо, и она вышла.

Стоял сумрачный январский день 1675 года. Скоро мне должно было исполниться тринадцать лет. Отец был очень разочарован тем, что вместо ожидаемого мальчика Мария-Беатриса родила девочку. Он старался не показывать своего разочарования и заявлял, что очень счастлив появлением на свет нашей маленькой сестры.

Сама же Мария-Беатриса была в превосходном настроении. Она сказала мне по секрету, что хотела бы крестить девочку по католическому обряду, но боится, что против этого будут возражения.

– Ваш отец тоже этого желает, – сказала она. – И я возьму на себя смелость. Я прикажу отцу Голлису окрестить ребенка прежде, чем кто-нибудь сможет мне помешать.

При общей нелюбви к католикам это был очень смелый поступок. Я знала, что отца очень огорчало то, что нас с Анной воспитывали протестантками, и если он и пошел на это, то только потому, что иначе нас вообще могли отобрать у него.

Меня изумила отвага обычно кроткой Марии-Беатрисы; но я уже начинала понимать, что люди способны на многое ради своей веры.

Разубеждать ее было бесполезно, и отец Голлис окрестил маленькую Катарину-Лауру. Катариной ее назвали в честь королевы, а Лаурой в честь матери Марии-Беатрисы.

Мария-Беатриса не сомневалась в своей правоте. Я думаю, это было потому, что, какой бы проступок она ни совершила в глазах двора, она была права перед Богом.

Однако несколько дней спустя она выглядела немного смущенной, когда сказала мне, что король заявил о своем намерении посетить Сент-Джеймский дворец, чтобы обсудить церемонию крещения.