Троицкий откинулся на спинку стула. Задумчиво пожевал нижнюю губу и, выразив сомнение по поводу того, что брат Юрка способен на подобное изуверство, пообещал непременно спросить его об этом, как только тот вернется из отпуска.

– А разве ваш брат уехал? – удивился Романов.

– Да, вчера утром. Кажется, в Австрию… Или в Австралию, точно не помню.

– А кто тогда, простите, нас только что обыскивал? – усмехнулся Малявин. – Скажете, его двойник?

Троицкий поморщился. Попросил Никиту Ивановича не быть столь мелочным в датах.

– Ну, какая разница, когда он уехал – вчера утром или сегодня вечером! Главное, что его уже практически здесь нет! Понятно?

Малявин согласно кивнул: дескать, куда уж понятней.

– Следы заметаете?

– Еще доказательства есть?

Малявин ответил: доказательства есть, но говорить о том, какие именно, он будет теперь только в зале суда и в присутствии прокурора.

Троицкий перестал улыбаться. Спросил: чего они хотят, чего добиваются.

Почувствовав, что цель близка, Малявин сделал последний шаг – потребовал, чтобы он, Троицкий, немедленно отказался от должности губернатора.

– И тогда я не стану предавать огласке информацию о том, кем вы являетесь на самом деле.

– А кем я являюсь на самом деле? – тихо спросил Троицкий. – Скажете, маньяком? Не надо… То, что я сделал, это, поверьте мне, детские шалости по сравнению с тем, что творят губернаторы у себя на местах. И никто их, между прочим, за это маньяками не считает… И потом, что я, собственно, совершил? Убил проворовавшегося банкира? Сто раз продавшегося политика? Неправедного прокурора, бомжиху, еврея, трех бездельников и одного уголовника?

Романов сказал, что еще он убил его дядю – великого труженика – Виктора Романова.

– Ах, да! – воскликнул Троицкий. – Извините, совсем забыл. Но вы же знаете: мы не хотели его убивать. Да я бы и это отребье, скажу вам честно, пока не стал трогать, если бы не возложенная на меня миссия! Я понимаю, понимаю, – произнес он, не дав перебить себя Малявину, уже открывшему рот, чтобы рассмеяться ему в лицо, – вы, наверное, думаете, что я сошел с ума на фоне мании величия? Нет, уверяю вас: это не так! Если я чем-то и страдаю, так это излишним здравомыслием… Так, например, я был готов к вашему приходу и даже заготовил несколько тезисов для разговора. Вот! – Троицкий помахал в воздухе листком бумаги. – Здесь написано, чтобы я, цитирую, был сдержанным и не давал Романову повода вывести меня из равновесия. Постарался выяснить, что еще, кроме убийства Пантелеева и трюка с Басинским, он может инкриминировать мне. Расположил его к себе – если получится, а если нет, то…

Оборвав себя на слове, Троицкий положил листок на стол. Сказал, что в конце последней фразы у него пока стоит длинное многоточие, и оттого, какое решение они примут в конце разговора, зависит ее окончательный вид.

– Как видите, я с вами предельно откровенен.

– То есть перед тем, как запугать нас, – решил уточнить Малявин, – вы перешли к третьему пункту программы – расположить?

Троицкий рассмеялся. Сказал, что первый пункт – быть сдержанным, он уже выполнил: в данную минуту он совершенно спокоен. Второй – что еще, кроме убийства Пантелеева и трюка с Басинским, они могут инкриминировать ему, тоже: ничего инкриминировать они не могут.

– Так что остался третий пункт – расположить вас к себе. И еще, возможно, четвертый – перетянуть на свою сторону.

– Простите, – вмешался в разговор Романов. – А кто на другой от вас стороне, можно узнать?

– А вы не догадываетесь?

– Евреи? – предположил Романов.

Троицкий поморщился. Сказал, что ему, Василию Сергеевичу, грешно думать о нем плохо – он не ксенофоб.

– Нет, Василий Сергеевич, не евреи, или, точнее сказать, не они одни. На противоположной от меня стороне – противники сильной России! Ее записные враги и те, для кого выражение «сильная Россия» является пустым звуком: казнокрады, правозащитники, наркоманы, алкоголики, маргиналы… Этот список можно продолжать долго – у слабого, как вы знаете, врагов много!

– Вряд ли тех, кого вы перечислили, можно называть врагами России, – возразил Романов.

– Ошибаетесь! – воскликнул Троицкий. – Не только можно, но и нужно! Вы только посмотрите, что происходит вокруг и внутри нас! С запада давят европейцы, с юга – американцы, с востока – китайцы. Изнутри Россию раздирают олигархи, сплошь, заметьте, евреи, и национальные, а точнее, националистические элиты! Так как, скажите на милость, можно противостоять им, если одни из нас открыто торгуют государственными интересами, другие с пеной у рта защищают людей от государства и пальцем не пошевелят для того, чтобы защитить государство от людей, а третьи – за дозу, за рюмку, за возможность каждый день спать до обеда, не задумываясь, пойдут на любое предательство!

Троицкий сорвался с места. Выбежал из-за стола и сказал, что каждый здравомыслящий и честный человек ныне обязан признать: Россия, расколотая демократами, находится на грани развала.

– Вот вы, Никита Иванович, – он ткнул пальцем в грудь Малявина, – неужели станете оспаривать сей факт?

Малявин сказал, что он лично никому ничего не обязан, но если ничего не изменится, Россию действительно когда-нибудь постигнет печальная участь Советского Союза.

– А вы? – обратился к Романову.

Романов сказал, что солидарен с Никитой.

– А что вы готовы сделать для того, чтобы не допустить раскола? – спросил Троицкий.

Малявин ответил: ничего такого, что могло бы реально повлиять на интеграционные процессы.

Романов вместо ответа молча пожал плечами.

– А почему бы вам, – предложил Троицкий, – как истинным патриотам, не примерить на себе кольчужку Пожарского и не призвать народ объединиться вокруг великой цели – спасения России!.. Что? – обвел взглядом Романова с Малявиным. – Кишка тонка? Или лень? Да нет, господа, вам не лень. Вы просто боитесь показаться смешными! Боитесь, что ваши хорошие знакомые расскажут другим вашим хорошим знакомым о том, как над вами глумилась толпа идиотов… Так с какой стати вы хотели высмеять меня, когда я сказал, что на меня возложена миссия стать человеком, который объединит и возглавит таких, как вы: честных, правильных, но трусливых и безынициативных!

Романов сказал, что Россию, конечно, можно спасти, уничтожив тех, кто не хочет объединяться вокруг великой цели, но вряд ли это будет та Россия, о которой они думают.

– Да не хочу я никого уничтожать! – махнул на него рукой Троицкий. – Я хочу всего лишь прекратить унижение государства! Вот вы мне скажите: зачем мы лезем в Европу? Нас выпихивают оттуда, а мы настырно лезем. Мы что, европейцы? Чур меня, чур! Мы лучше! Мы – евразийцы! И зачем нам вступать в ВТО? Чтобы кто-то из олигархов получил возможность заработать очередной миллиард? Или взять Европарламент? Что нам там делать? Выслушивать, как русофобы прилюдно озвучивают свои детские страхи? Я бы на месте президента выслал туда всех наших правозащитников, чтобы те потешили себя рассказами о том, какая Россия дикая страна! Порядка нет у нас, вот что! И понимания того, что национальное самосознание русского человека уже не такое, каким оно было в конце восьмидесятых – начале девяностых. Так, если раньше русский мальчишка готов был вырвать жвачку из зубов интуриста, то сейчас появляется всё больше тех, кому во сто крат слаще двинуть в этот рот кулаком. И не замечать этого процесса могут только слепые!

Троицкий замолчал. Достал из кармана брюк платок и вытер испарину со лба. Сказал, что устал доказывать всем то, что он – не верблюд, и оправдываться за то, что слишком много взвалил на себя.

– Это нам понятно, – сказал Малявин. – Но убивать-то зачем?

Вместо ответа Троицкий рывком выдвинул кресло из-за стола. Предложил Малявину сесть в него и попробовать прийти к власти, никого не тронув. А он посмотрит: где через месяц окажется власть, а где он, угодный всем Никита Иванович.

– Я, господин Малявин, отнюдь не человеконенавистник! Однако если на одной чаше весов лежит судьба России, а на другой – жизнь тех, кому наплевать на нее, я всегда выбираю и буду выбирать первое и плюю, и буду плевать на вторых. Понятно вам?