Это обстоятельство осталось, однако ж, без объяснения: может быть, он сделал это по привычке встречать проезжих, а может быть, и с целью щегольнуть дворянством и шпагой. Я узнал только, что он тут не живет, а остановился на ночлег и завтра едет дальше, к своей должности, на какую-то станцию.
“А вы куда изволите: однако в город?” – спросил он. “Да, в Якутск. Есть ли перевозчики и лодки?” – “Как не быть! Куда девается? Вот перевозчики!” – сказал он, указывая на толпу якутов, которые стояли поодаль. “А лодки?” – спросил я, обращаясь к ним. “Якуты не слышат по-русски”, – перебил смотритель и спросил их по-якутски. Те зашевелились, некоторые пошли к берегу, и я за ними. У пристани стояли четыре лодки. От юрты до Якутска считается девять верст: пять водой и четыре берегом.
“Мне надо засветло поспеть на ту сторону”, – сказал я. “Чего не поспеть, поспеете! – заметил смотритель и опять спросил перевозчиков по-якутски, во сколько времени они перевезут меня через реку. – Часа в три, говорят, перевезут”. – “Что вы: да ведь через три часа ночь будет!” – возразил я. “Извольте видеть, доложу вам, – начал он, – сей год вода-то очень низка: оттого много островов и мелей; где прежде прямиком ехали, тут едут между островами”. – “Где же река?” – спросил я, глядя на бесконечное, расстилавшееся перед глазами пространство песков, лугов и кустов. “А вот она и есть, – сказал смотритель, указывая на луга, пески и на проток, сажен в
“Лена, значит, шире к той стороне, к нагорной, как Волга”, – заключил я про себя.
Смотритель опять стал разговаривать с якутами и успокоил меня, сказав, что они перевезут меньше, нежели в два часа, но что там берегом четыре версты ехать мне будет не на чем, надо посылать за лошадьми в город.
“А там есть какая-нибудь юрта, на том берегу, чтоб можно было переждать?” – спросил я. “Однако нет, – сказал он, – кусты есть… Да почто вам юрта?” – “Куда же чемоданы сложить, пока лошадей приведут?” – “А на берегу: что им доспеется? А не то так в лодке останутся: не азойно будет” (то есть: “Не тяжело”). Я задумался: провести ночь на пустом берегу вовсе не занимательно; посылать ночью в город за лошадьми взад и вперед восемь верст – когда будешь под кровлей? Я поверил свои сомнения старику.
“Там берегом дорога хорошая, ни грязи, ни ям нет, – сказал он, – славно пешком идти”. – “Человек мой города не знает: он не найдет ни лошадей, ни гостиницы”, – возразил я. “Однако гостиницы нет в Якутске”, – перебил смотритель. “Как нет: где же я остановлюсь?” – спросил я, испуганный новым, неожиданным обстоятельством. “Извольте послать вашу подорожную в управу: сейчас квартиру отведут; обязаны”. – “А tout malheur remede*”, – заметил я почти про себя. “Чего изволите?” – “Нет, это я так, по-якутски обмолвился. Вот что, господин смотритель: я рассудил, что если я теперь поеду на ту сторону, мне все-таки раньше полночи в город не попасть. Надо будить всех. Не лучше ли мне ночевать здесь, в юрте?..” – “Оно, конечно, лучше, – отвечал он, – юрта хорошая, теплая; тут ничего не воруют; только блох дивно”. * “Лекарство от всех бед” – фр.
Мне наскучил якутский язык, я обрадовался русскому, даже и этому, хотя не всё и по-русски понимал. Решено: я остался. Мы вошли в юрту, или, правильнее, урасу. Это просто большой шалаш, конической формы, из березовой коры, сшитый довольно плотно, так что ветер мало проходил насквозь. Кругом лавки, покрытые сеном, так же как и пол. Посредине открытый очаг, вверху отверстие для дыма. Кроме того, там были два столика, крытые красным сукном; на одном лежала таблица, с показанием станций и числа верст, и стояла чернильница с пером. Юрта походила на военную ставку, особенно когда смотритель повесил свою шпагу на гвоздь.
Я пригласил его пить чай. “У нас чаю и сахару нет, – вполголоса сказал мне мой человек, – всё вышло”. – “Как, совсем нет?” – “Всего раза на два”. – “Так и довольно, – сказал я, – нас двое”. – “А завтра утром что станете кушать?” Но я знал, что он любил всюду находить препятствия. “Давно ли я видел у тебя много сахару и чаю?” – заметил я. “Кабы вы одни кушали, а то по станциям и якуты, и якутки, чтоб им…” – “Без комплиментов! давай что есть!”
“Скажите, пожалуйста, каков город Якутск?” – стал я спрашивать смотрителя.
О Якутске собственно я знал только, да и вы, вероятно, не больше знаете, что он главный город области этого имени, лежит под 62№ с‹еверной› широты, производит торг пушными товарами и что, как я узнал теперь, в нем нет… гостиницы. Я даже забыл, а может быть и не знал никогда, что в нем всего две тысячи семьсот жителей.
Я узнал от смотрителя, однако ж, немного: он добавил, что там есть один каменный дом, а прочие деревянные; что есть продажа вина; что господа всё хорошие и купечество знатное; что зимой живут в городе, а летом на заимках (дачах), под камнем, “то есть камня никакого нет, – сказал он, – это только так называется”; что проезжих бывает мало-мало; что если мне надо ехать дальше, то чтоб я спешил, а то по Лене осенью ехать нельзя, а берегом худо и т. п.
Потом он поверил мне, что он, по распоряжению начальства, переведен на дальнюю станцию вместо другого смотрителя, Татаринова, который поступил на его место; что это не согласно с его семейными обстоятельствами, и потому он просил убедительно Татаринова выйти в отставку, чтоб перепроситься на прежнюю станцию, но тот не согласился, и что, наконец, вот он просит меня ходатайствовать по этому делу у начальства.
Я всё обещал ему. “Плотников – моя фамилия”, – добавил он. “Очень хорошо – Плотников”, – записал я в книжечку, и мне живо представилась подобная же сцена из “Ревизора”.
Потом смотритель рассказывал, что по дороге нигде нет ни волков, ни медведей, а есть только якуты; “еще ушканов (зайцев) дивно”, да по Охотскому тракту у него живут, в своей собственной юрте, две больные, пожилые дочери, обе девушки, что, “однако, – прибавил он, – на Крестовскую станцию заходят и медведи – и такое чудо, – говорил смотритель, – ходят вместе со скотом и не давят его, а едят рыбу, которую достают из морды…” – “Из морды?” – спросил я. “Да, что ставят на рыбу, по-вашему мережи”.
Смотритель говорил, не подозревая, что я предательски, тут же, при нем, записал его разговор.
Подали чай. Человек мой хитро сложил в пирамиду десятка полтора кусков сахару, чтоб не обнаружить нашей дорожной нищеты. Я придвинул сахар к смотрителю. Он взял самый маленький кусочек и на мое приглашение положить сахару в стакан отвечал, что никогда этого не делает, – сюрприз для моего человека, и для меня также: у меня наутро оставался в запасе стакан чаю. Смотритель выпил три стакана и крошечный оставшийся у него кусочек сахару положил опять на блюдечко, что человеком моим было принято как тонкий знак уменья жить.
Между тем наступила ночь. Я велел подать что-нибудь к ужину, к которому пригласил и смотрителя. “Всего один рябчик остался”, – сердито шепнул мне человек. “Где же прочие? – сказал я, – ведь у якута куплено их несколько пар”. – “Вчера с проезжим скушали”, – еще сердитее отвечал он. “Ну разогревай английский презервный суп”, – сказал я. “Вчера последний вышел”, – заметил он и поставил на очаг разогревать единственного рябчика.
Смотритель вынул из несессера и положил на стол прибор: тарелку, ножик, вилку и ложку. “Еще и ложку вынул!” – ворчал шепотом мой человек, поворачивая рябчика на сковородке с одной стороны на другую и следя с беспокойством за движениями смотрителя. Смотритель неподвижно сидел перед прибором, наблюдая за человеком и ожидая, конечно, обещанного ужина.
Я с удовольствием наблюдал за ними обоими, прячась в тени своего угла. Вдруг отворилась дверь и вошел якут с дымящеюся кастрюлей, которую поставил перед стариком. Оказалось, что смотритель ждал не нашего ужина. В то же мгновение Тимофей с торжественной радостью поставил передо мной рябчика. Об угощении и помину не было.
Как бы, кажется, около половины сентября лечь раздетому спать на дворе, без опасности простудиться насмерть? Ведь березовая кора не бог знает какие стены. В Петербурге сделаешь это и непременно простудишься, в Москве реже, а еще далее, и особенно в поле, в хижине, кажется, никогда. Мы легли. Человек сделал мне постель, буквально “сделал”, потому что у меня ее не было: он положил на лавку побольше сена, потом непромокаемую шинель, в виде матраца, на это простыню, а вместо одеяла шинель на вате. В головах черкесское седло, которое было дано мне напрокат с тем, чтоб я его доставил в Якутск. Я быстро разделся и еще быстрее спрятался в постель.
