А наш Сомо играет одну из главных ролей – министра иностранных дел. Погружен в искуснейшие дипломатические игры. Плавает, словно рыба – или водоросль, – в коридорах власти. Проводит дни и ночи в обществе разных деятелей и активистов, парламентариев, генеральных директоров и генеральных секретарей. Крутится при дворе своего брата в своем небесно-голубом костюме, витийствует о любви к Израилю и его народу перед чиновниками военной администрации, проповедует стремление к Избавлению в министерстве торговли и промышленности, стимулирует родовые схватки, предшествующие приходу Мессии, в недрах израильского управления земельными ресурсами, предъявляет требования, увещевает, любезничает, сыплет библейскими стихами, обволакивает густым облаком чувства вины… Одна рука – на сердце, другой обнимает собеседника, подслащивая все библейским медом, угощая аллегорическими толкованиями Писания, сдабривая приправой сплетен, – так выбивает он разрешения и сертификаты, короче – неутомимо прокладывает пути к наступлению мессианских времен, а заодно весьма быстро наращивает свои капиталовложения.

Третью главу твоей отличной книги ты предварил эпиграфом – словами Иисуса из Назарета, который повелевает своим апостолам, чтобы были они «хитры, как змии, и наивны, как голуби». Исходя из этого предписания, Сомо уже занял бы среди апостолов главенствующее место. Вскоре, как передает мне Шломо Занд, наш добрый знакомый, Сомо собирается вылететь в Париж, воспользовавшись своим французским паспортом, и я готов держать пари, что он вернется не с пустыми руками. И в конце концов, только благодаря ему, мы – ты, Алекс, и я – получим приглашение на двоих в рай – за наше участие в деле возвращения евреям их земли.

Я пишу это в надежде, что ты своевременно подашь мне знак, а я уж не замедлю запрячь твои дремлющие наличные в колесницы этих богов. И готов отвечать за то, чтобы – с моей осторожной подачи – Сомо нынче делал для тебя все, что я сам делал для твоего отца в старые добрые времена. Обдумай все это хорошенько, мой дорогой: если твой старина Закхейм еще не окончательно заржавел, так следует положиться на его интуицию и без промедления взлететь на гребень этой новой волны. Таким образом, одним твоим миллиончиком мы сможем убить сразу трех прекрасных зайцев: впрягаем в наши дела Сомо, делаем богатым твоего Гулливера (если ты принял окончательное решение назначить его кронпринцем), а также держим в руках леди де Сомо. Ибо Занд докладывает мне, что пока Наполеон продвигается в направлении пирамид, все явственнее проступают признаки того, что наша Дезире недовольна – она начала выяснять возможность возвращения на работу в тот самый книжный магазин, где она, как ты помнишь, зарабатывала себе на жизнь в те лиходарочные два года, когда принц исчез, а лягушка еще не появилась. И, если я уловил, что у тебя на сердце, такое развитие событий нам на руку. Не хочешь ли ты, чтобы я вручил ей билет и отправил ее к тебе «экспрессом»? Или мне следует подождать, пока я не буду вполне уверен, что она окончательно созрела для этого? Не хочешь ли ты, чтобы я послал Занда разнюхать, что творится в Зихроне?

И главное, Алекс: позволишь ли ты мне продать ту развалюху, что не приносит тебе ни гроша, но жрет налоги – общие и муниципальные, и распорядиться наличными для того, чтобы вбить для тебя колышек в компании, которая называется «Первый колышек»? Пожалуйста, ответь мне телеграммой, состоящей всего из одного слова: «согласен». Не пожалеешь.

Береги себя и свои нервы. И не питай ненависти к единственному в этом мире человеку, который тебе – друг. Жду от тебя разумного ответа.

С чувством дружеской приязни и тревоги

твой обиженный Манфред

* * *

[ТЕЛЕГРАММА] ЛИЧНО РОБЕРТО ДИ МОДЕНА ИЕРУСАЛИМ ИЗРАИЛЬ. ЗАПРЕЩАЮ ВМЕШИВАТЬ ВАШЕГО ПАРТНЕРА В МОИ ДЕЛА. ПРОВЕРЬТЕ И ДОЛОЖИТЕ НЕМЕДЛЕННО – КТО ЕГО ПОКУПАТЕЛЬ. ПРОДОЛЖАЙТЕ ПЛАТИТЬ БОАЗУ.

АЛЕКСАНДР ГИДОН

* * *

Профессору Александру Гидону

Отделение политологии

Университет штата Иллинойс

Чикаго, Иллинойс, США

15.8.76

Здравствуй, Алек!

Из Зихрона я поехала в Хайфу. Острый, странный запах – дурманящая смесь сосновой смолы и лизоля – окутывал санаторий на горе Кармель. Время от времени из порта подымался вой корабельной сирены. Донеслись и стихли паровозные гудки. Над садом, пронизанным мягким светом, царила деревенская умиротворенность. Две старушки дремали на одной из скамеек, прислонившись плечом к плечу, словно два птичьих чучела. Санитар-араб, толкавший перед собой кресло-каталку с больным, замедлил шаги, когда я проходила мимо, и окинул меня жадным взглядом. С разных концов сада слышалось кваканье лягушек. В беседке, густо увитой виноградом, я, наконец, нашла твоего отца, сидящего в одиночестве у белого металлического стола. Ветер легко вздымал его седую гриву. Неухоженная толстовская борода спускалась на несвежий, в пятнах домашний халат. Сосредоточенное коричневое лицо напоминало прессованный инжир. В руках у него – чайная ложечка, а на столе перед ним – полбаночки йогурта и пирожок на тарелке. Его голубые глаза уплывали в голубизну моря. Широкое, спокойное его дыхание касалось ветки олеандра, которую он сжимал в пальцах, обмахиваясь ею, словно веером. Когда я окликнула его по имени, он соизволил обернуться и заметить меня. Неспешно, величественно поднялся со своего места и дважды мне низко поклонился. Я протянула ему букет хризантем, купленный мной на центральной автобусной станции. Он передал мне свою олеандровую ветку, прижал хризантемы к груди, с глубокомысленным видом вставил одну из них в петлю своей хламиды, а остальные – без тени раздумий – воткнул в баночку с йогуртом. Он назвал меня «мадам Ровина», видимо, принимая за известную актрису театра «Габима», поблагодарил за то, что я нашла время прийти на его похороны и даже принесла цветы.

Я положила свою ладонь на тыльную сторону его широкой руки, испещренной завораживающим узором нежно-голубых вен и покрытой коричневыми пигментными пятнами – словно ландшафт, где есть и реки, и холмы, – и спросила его о здоровье. Отец твой устремил на меня тяжелый, сверлящий взгляд, и его лицо, от которого я не могла отвести взгляд, стало хмурым. Внезапно он ухмыльнулся, словно разгадал мои нехитрые козни, но предпочел отнестись к ним снисходительно. Затем посерьезнел, насупился и потребовал, чтобы я ему ответила – можно ли простить Достоевского: как могло случиться, что этот богочеловек «способен был в продолжение целой зимы бить свою жену, да к тому же по-скотски играть в карты и напиваться до положения риз именно тогда, когда его младенец при смерти?» Тут, изумленный, по-видимому, собственной невежливостью, он резко вырвал хризантемы из баночки с йогуртом, с омерзением швырнул их через плечо на землю, придвинул ко мне баночку и потребовал, чтобы я угостилась шампанским. Я приблизила баночку к губам – лепестки и пыль плавали на поверхности взбаламученной жидкости – и сделала вид, что пью. А тем временем твой отец с аппетитом расправлялся с остатками пирожка. Когда он закончил, я вытащила платочек и стряхнула крошки с его бороды. В ответ он погладил меня но волосам и голосом, исполненным размаха и трагизма, проговорил: «Ветер, красавица (он произнес это слово по-русски), ветер осени день-деньской крадется по садам. О, совесть его нечиста! Не ведать ему покоя! Изгнанник! А в ночи начинают звонить большие колокола. Еще немного, и падут снега, а мы – дай-е-шь (именно так, опять-таки по-русски, воскликнул он) – поскачем дальше». Тут он сбился. Замолчал. Затем бессмысленно уставился в одну точку, и облако грусти легло на его лицо.