– Твою мать, – сказал Подберезский, выключая зажигание.

– Нет, – откликнулся Борис Иванович, осторожно трогая разбитый лоб, – твою.

Он выбрался из машины, оглянулся на сорванные С петель ворота, превратившиеся в груду переломанных, расщепленных досок, и протяжно присвистнул.

На крыльцо дома, вытирая о пестрый фартук выпачканные мукой руки, выскочила дородная тетка лет шестидесяти.

– Вы что делаете, ироды? – неожиданно тонким голосом запричитала она. – Вы что творите, бандюки?! Чертово семя, креста на вас нет! Идиеты!

– Тише, мамаша, – разводя руками, сказал Борис Иванович., – Правда ваша. Что идиоты, то идиоты.

Подберезский, глубоко вздохнув, молча полез под приборную панель – искать свалившийся на пол бумажник.

Анна Бакланова вырулила из путаницы узких, стремительно погружавшихся в темноту проездов и переулков на относительно широкую асфальтированную дорогу, еще раз посмотрела в зеркало заднего вида и немного перевела дух.

Сердце бешено колотилось у нее в груди. Удары пульса сотрясали все ее тело, по спине, противно щекоча, сползали струйки холодного пота.

Она старалась пореже смотреть назад, но ее взгляд, как намагниченный, все время перебегал с одного зеркала на другое. Когда далеко за ее спиной блеснули фары выехавшего из-за поворота автомобиля, Анна едва сдержала готовый сорваться с губ крик, но это оказался всего лишь дряхлый грузовик, возвращавшийся в гараж с поздней халтуры. Темно-синего джипа нигде не было видно, и Анна стала мало-помалу успокаиваться. Ей удалось целой и невредимой вырваться из ловушки, в которую она загнала себя по собственному почину, и теперь все было позади.

Все ли? Если на джипе с московскими номерами ехали бандиты, то эта история могла иметь далеко идущие последствия, но здесь, на пустынной, освещенной ярким светом фонарей улице, думать о последствиях не хотелось. «Какого дьявола, – мысленно сказала себе Анна. – Черта с два они успели разглядеть номер, да и на что я им сдалась? Нечего было за ними увязываться – не пришлось бы теперь трястись как овечий хвост. А ну, спокойно!» – приказала она себе и действительно успокоилась.

Машина, словно только того и дожидалась, принялась дергаться, несколько раз чихнула и заглохла.

– Нет, – не в силах поверить в такое предательство, выговорила Анна. – Нет, Варечка, миленькая, прошу тебя, только не сейчас!

Варечкой она назвала свой «фольксваген» почти сразу, успев поездить на нем какую-то неделю. У юркого «гольфа» был покладистый веселый нрав, и, несмотря на свое истинно арийское происхождение, машина действительно напоминала ей Варечку – работящую и заводную, в любой момент готовую хоть баню топить, хоть пироги испечь, хоть плясать. В последнее время, впрочем, Варечка стала капризничать – сказывался возраст, к этому моменту переваливший за полтора десятка лет.

Несколько раз повернув ключ зажигания, Анна поняла, что напрасно сажает аккумулятор: когда Варечка объявляла забастовку, это было всерьез и надолго.

– Сука! – сказала она и изо всех сил хватила кулаком по ободу рулевого колеса. Варечка в ответ промолчала, и новая попытка запустить заглохший двигатель ровным счетом ничего не дала. – Прекрасно! – воскликнула Анна, окончательно убедившись в тщетности своих усилий. – И что прикажете теперь делать?

Она выключила фары и вышла из машины, в сердцах хлопнув дверцей. Дважды обойдя упрямую Варечку кругом и от души пнув ее в переднее колесо, Анна подняла капот, невольно вспомнив многочисленные анекдоты про «новых русских» и их шестисотые «мерседесы».

При свете уличного фонаря она пошевелила провода и подергала шланги, отлично сознавая, что только даром теряет время и пачкает руки. Варечка равнодушно стояла у обочины, и Анне показалось, что на ее жестяной морде застыло выражение тупого упрямства.

Анна с лязгом захлопнула капот, вернулась на водительское место и еще раз попыталась завести машину.

Варечка немного поквохтала стартером, но двигатель оставался мертвым, как кусок гранита. Нужно было искать буксир, но при мысли о множестве связанных с этим телодвижений Анна ощутила приступ самой настоящей тошноты. Вот если бы Бакланов был рядом! У него Варечка завелась бы с пол-оборота, поскольку в одном Михаил был прав: в автомобильных двигателях он действительно разбирался куда лучше, чем в собственных семейных отношениях.

Ладно, сказала она себе, хватит. Завела свою шарманку… Можно подумать, ты лучше. Ну-ка, если ты такая умная, попытайся четко и обоснованно, а главное, честно сформулировать причину, по которой ты ушла от мужа. Ну давай, давай! Не получается? Тогда вот тебе задачка попроще: какого черта, уйдя от мужа и более или менее наладив свою жизнь, ты впуталась в эту темную историю с Зойкой? А в том, что история темная, можно не сомневаться. Иначе откуда могла взяться печать на двери баклановской квартиры? Да еще эти два мордоворота на московском джипе…

Да нет, сказала она себе, как раз тут причины ясны и понятны. Другое дело, что любой нормальный человек с в меру развитым инстинктом самосохранения изо всех сил постарался бы не заметить этих причин и держаться подальше от центра событий. Значит, я ненормальная, решила она. И Бакланов мне то же самое говорил… Итак, какие у нас были причины для того, чтобы сунуть голову под топор?

Она рассеянно заперла машину, набросила на плечо ремень сумочки и не спеша двинулась вдоль обочины.

Тротуара как такового здесь не было, его заменяла узкая тропинка, протоптанная в траве вдоль покосившихся заборов. Нависавшие над тропинкой кроны деревьев превращали ее в прохладный тоннель, в котором сейчас было темно, как в угольном подвале.

"Так о чем это я? – думала Анна, медленно шагая от одного светового круга до другого и наблюдая за тем, как меняется отбрасываемая ею тень. На середине расстояния между двумя фонарями тень раздваивалась: один темный силуэт стлался под ноги спереди, а другой волочился позади. Потом передняя тень начинала бледнеть и укорачиваться, а задняя, тоже становясь короче, с каждым шагом темнела, набираясь сил. – Да, – вспомнила Анна, – причины! Причины простые. Зойка – хороший человек. Без затей и, что называется, без царя в голове, но добрый и честный.

В жизни от нее плохого слова ни про кого не слышала.

А еще она моя.., гм.., ну да, моя родственница. И никто не имел права трогать ее пальцем. За что? Вот, собственно, и все причины. Только не надо врать, – с неловкостью подумала она. – Себе самой врать не надо.

Нехорошо это, стыдно, а главное, ни к чему хорошему не приводит. Это уже проверено и доказано, так что лучше не надо… Есть, точнее, была еще одна причинка, и причина эта – Бакланов. Бакланов, с его запавшими от усталости, постоянной тревоги и недоедания глазами, с его замашками провинциального донкихота и граничащими с полным идиотизмом прямотой и откровенностью. С его беззащитной, какой-то детской улыбкой и умением так врезать уличному хаму, что у того моментально пропадает охота геройствовать.

С его странными друзьями, о которых он прожужжал ей все уши, и с его фотографиями, где изображены увешанные оружием мальчишки, половина которых осталась там, в пыльных чужих горах, а вторая половина давно вышла из младенческого возраста и научилась, как в песне, «не умирать, а побеждать»…"

Мысль об армейских фотографиях Бакланова задела какую-то пружинку, заставив тихонько звякнуть запрятанный где-то на самых задворках памяти сторожевой колокольчик, но Анна слишком устала и была чересчур встревожена исчезновением Михаила, чтобы обратить на это внимание. Ей нужно было лишь слегка сосредоточиться, чтобы в деталях вспомнить опостылевшую фотографию, всегда стоявшую на книжной полке в их с Баклановым семейном гнездышке. На фотографии было крупным планом изображено усатое волевое лицо с прищуренными, будто от яркого солнца, глазами. Это же лицо, только постаревшее на два десятка лет, Анна пару часов назад видела на лестничной площадке у дверей опечатанной квартиры Бакланова. Она отчаянно нуждалась в помощи, но именно поэтому ей было не до старых фотографий, и один из немногих, а может быть, и единственный человек, который мог ей помочь, был принят ею за врага, за которым она следила и от которого потом едва сумела скрыться.