– На автобусе?

– Такси взял. Подгоняло меня нетерпение.

– Во сколько это было?

– Где-то часов в шесть вечера.

– Номер машины помните?

– Нет, конечно. Таксиста помню хорошо, описать могу. Он мне курить разрешил, сам курил тоже.

– Какие сигареты?

– У меня?

– Нет, у таксиста?

– «Мальборо». Он еще пожаловался, что слабые, небось, поддельные, и пару моих «Союз-Аполлон» выкурил.

– Вы сразу в мастерскую поехали?

– Нет, я подумал, что в это время он должен быть уже дома, но таксиста не отпустил, потому как окна были темными. Звонил, стучал – глухо. Тогда решил, что Виктор задержался в мастерской, но и там не было света. Я решил все же постучать, потому что беспокойство во мне росло. Дверь открылась сама, я только до нее дотронулся. Окликнул – молчание. Зашел в комнату, свет не включал, сейчас полнолуние, а шторы на окне нет, не знаю почему. Когда прежде приезжал, окно было занавешено. Ну, вижу, он лежит в такой позе… Я наклонился, понял, что Виктор весь залит кровью, дотронулся до руки, чтоб пульс пощупать, а он уже холодный. И у меня ладонь, чувствую, липкой стала… Меня такой ужас обуял! Выскочил, ничего не соображая. Вот вы у меня отпечатки пальцев сняли, чтобы идентифицировать с теми, что на ручке двери остались. Да я и не сомневаюсь, что мои. Это я уже потом, в подъезде, достал носовой платок, вытер руки. Таксист спрашивает, что, мол, и здесь нет? Я только кивнул, и мы опять в Москву поехали. Он заговорить пытался, мы же всю дорогу с ним разговаривали, но я сказал, что с сердцем плохо…

– Что ж, Григорий Иванович! Будем надеяться, таксист этот существует реально и мы его сможем найти. А пока вынуждены вас задержать.

– Ну, что? – спросил Коля Артемов, когда подозреваемого увели.

– Да то, Коля, что если таксист не миф, у Грачева стопроцентное алиби. Убийство произошло где-то от пяти до семи вечера, а он к девяти только до города добрался. Так что завтра и займись поисками этого водителя, а я еще с Митрохиным побеседую с утра. Что-то там меня беспокоит, а что, сам не пойму, не нащупаю никак. Если нащупаю, завтра отпускать его надо, трое суток на исходе.

– Ну что, Митрохин, продолжим нашу беседу. На чем мы с вами остановились? Про Гелю вы мне рассказывали. Вот и продолжайте.

– Да что ж о ней рассказывать? Росли вместе, это я говорил.

– А что за семья была у Гели?

– Отец тихий такой человек, ученый. Он и внешне был бесцветный, почти альбинос – ни бровей, ни ресниц не видно. А мать, наоборот, яркая, крупная женщина, черноволосая, усики на верхней губе, знаете, бывают такие у восточных женщин.

– А она восточная?

– Мы-то все считали ее грузинкой, звали ее Нина Арчиловна.

– Считали? А на самом деле?

– А на самом деле грузинкой она была только по отцу, а мать – еврейка. Между прочим, в Израиле национальность по матери считается. Вот Нина Арчиловна и затеяла… Не сразу, конечно. Началась перестройка, муж перестал зарплату приносить, не платили им по полгода. У Гели с детства щитовидная железа была увеличена и порок сердца, болезнь прогрессировала, поэтому Нина Арчиловна никогда не работала, но копейку живую всегда имела – шила хорошо, а еще ее на свадьбы приглашали торты печь или что-нибудь из грузинской кухни приготовить. Мастерица была на все руки. Но тут и у нее дела пошли неважно. В магазинах шмотья появилось полно импортного, а что касается свадеб… Те, что богатели, как на дрожжах, рестораны снимали хоть грузинские, хоть японские, а кто нищал, так тем не до заказных тортов было. Вот она и решила всей семьей в Израиль уехать. Муж не хотел, Геля ни в какую. Она тогда студенткой была, в университете на инязе училась, но в семье мать командовала, ее никогда никто ослушаться не мог. Помню, Геля еще школьницей говорила мне: «Вырасту, уйду от мамы и никогда не буду пить молоко с йодом и рыбий жир». Она очень худенькая была, но хорошенькая. Вы когда-нибудь видели настоящих, не крашенных блондинок с черными глазами? И я не видел никого, кроме Гели. Волосы белые, вьющиеся, а глаза черные, брови и ресницы тоже… Ну ладно, отвлекся, вспомнил просто… Геля плакала, истерики устраивала, говорила, что выросла на русской культуре и Израиль ей ни с какой стороны не нужен. К тому же год остался до окончания университета. В конце концов пошли на компромисс: родители квартиру свою трехкомнатную в престижном районе продают, ей на год снимают однокомнатную, уезжают, обживаются там, а Геля по окончании вуза сразу едет к ним. Мне казалось, что она хитрила – пообещала, но уезжать не думала. А тут такая трагедия…

– Какая трагедия?

– Родители прилетели в Израиль и на третий день, нет, вы только представьте – на третий! – отправились на туристическом автобусе в Иерусалим, а автобус взорвал террорист-смертник. Геля осталась совершенно одна, даже похоронить родителей не смогла, потому что загранпаспорта не было…

Павел разволновался, рассказывая о судьбе Гели, и Дмитрий перебил его неожиданным вопросом:

– Вот вы как-то не очень хорошо отзывались о покойном. А между тем именно он стал заботиться о Геле, когда болезнь сделала ее инвалидом. Да и вам в коньячке не отказывал, не важно, отдадите вы потом или нет. Разве это не свидетельствует о нем как о человеке добром, отзывчивом?

– Да какой он добрый! Просто боялся…

Павел осекся, а Дмитрий весь напрягся: горячо, кажется, горячо…

– Договаривайте. Боялся чего? Что вы его будете шантажировать? Чем?

Павел молчал.

– Говорите, молчать не в ваших интересах.

– Я, гражданин начальник, никогда никого не смог бы шантажировать.

– Предположим, что не смогли бы. Но он в этом сомневался, потому что было чем?

– Ну, можно сказать, что так. Чтоб Геля никому не говорила, и чтоб я – тоже, потому что я знал… А впрочем, теперь, когда его уже нет в живых, какой прок молчать?

– Да о чем, черт возьми?

– О том, что Графов – отец сына Гели, этого больного мальчика.

Боже мой, Геля! Что-то словно перещелкнуло в голове у Дмитрия, он даже застонал, не сдержавшись.

– Как это случилось? Когда они познакомились?

– Геля по телевизору услышала о теракте, по-моему, даже увидела, как на носилках несли мать. Обезумела от горя – одна, в чужой квартире… И побежала, не помня себя, сюда… Ко мне прибежала, а меня здесь, как на грех, не было. Я тогда только женился, жил у жены, в мастерской бывал редко. Но я бы ее горем, как этот старый козел, не воспользовался, хоть и любил Гелю. А он увидел, что она в мою дверь бьется, увел к себе, пожалел, так сказать, и обогрел, коньячком напоил, под одеяло уложил, она же прибежала полураздетая, в мороз… Сам, понятно, тоже залез под одеяло. Геля у него недели две жила, потом он ее выгнал.

Павел рассказывал что-то еще, но Дмитрий не слушал. Напряжение последних дней навалилось на него страшной усталостью, однако отдыхать было некогда. Он достал пропуск, подписал его и протянул Митрохину.

– Идите…

– В каком смысле?

– Идите домой, вы мне больше не нужны.

– Ну спасибо, гражданин начальник.

– Да что вы все заладили: «гражданин начальник», «гражданин начальник», словно зек бывалый. Дмитрий Дмитриевич меня зовут.

– До свидания, Дмитрий Дмитриевич!

Капитан постоял у квартиры, где жила Геля, но позвонил в соседнюю. Дверь открыла пожилая женщина.

– Извините, я к вашей соседке, Геле, она что-то не открывает.

– Не открывает? Значит, ненадолго выскочила в магазин. Так она никуда не уходит, раньше хоть на работу, и то ненадолго, к обеду уже дома. А если задержится на час какой, мне звонит, чтоб за сыном приглядела. Ждите, сейчас придет.

– А у вас нельзя подождать? Сквозит в подъезде, промерз совсем.

– Заходите, пожалуйста. Вы из собеса, что ли?

Дмитрий неопределенно повел плечом, но женщина уже приняла свою версию.

– Надо же. Обычно женщины ходят из собеса. Там, говорят, мало платят, мужчины разве будут работать…