И опять не спалось Виктору ночью, но уже по другой причине. От снадобья Агаши прошла боль в горле, поутихла в ноге. Но сама Агаша словно не уходила. Едва впадал в дрему, она тут как тут. Он то губы ее искал, то прижимал к себе. Желание обладать ею было так велико, что распирало, болело в паху. Любовный опыт у Виктора был небогатый. Со студентками связываться не рисковал, чуть что – пришьют аморалку, либо жениться принудят. Захаживал иногда к сорокалетней буфетчице Тамаре из кафе напротив института, которое они называли «забегаловкой». Сама пригласила, когда ему порции сосисок не досталось.

– Ты зайди к концу работы, проводишь домой, я здесь недалеко живу. У меня в холодильнике целый килограмм сосисок, себе припасла, но тебе отдам.

Похвалился ребятам, что вечером сосиски притащит, они, переглянувшись, заулыбались.

– Значит, мать-наставница тебя заметила? – спросил Гиви.

– Почему мать-наставница? – не понял Виктор.

– Потому, брат, что у нее не одно поколение студентов любовной науке обучалось. Но ты сходи, сходи.

Тамара накормила, угостила хорошим коньяком и сама предложила: «Оставайся, красавчик». Ни тогда, ни во все последующие разы у него самостоятельно не возникало желание переспать с этой женщиной, но она все брала в свои руки – в прямом и переносном смысле, то ободряя, то подсмеиваясь над тем, что Виктор, не такой уж юнец, до нее не знал женщин. Стараниями Тамары он удовольствие все-таки получал, но сам инициативы не проявлял, не смел первым раздеть ее и уложить в постель. Да и нетерпения особого не испытывал. Однажды, погладив его по груди, Тамара сказала:

– Смотри, шевелюра у тебя густая, а грудь почти гладкая, так, поросль. Вот Гиви до чего заросший, у него, по-моему, даже спина волосатая. – А когда ее рука скользнула ниже, подлила масла в огонь: – А у Рустама здесь все чисто выбрито. Говорит, обычай у них такой, брить надо.

Виктор вскочил оскорбленный.

– Ты что же, весь институт наш обслуживаешь?

– Дурачок! – не рассердилась Тамара. – Это вы меня обслуживаете. Кого выберу, тот и обслужит. Вот Васька мне не понравился, толстоват, а вы все трое красавчики.

Виктора покоробил цинизм Тамары, больше он не приходил к ней ни разу. Но и она его тоже больше не звала. Впервые он томился от желания близости с конкретной женщиной – Агашей.

Она пришла, как и обещала, утром.

– Господи, Агаша, Агаша… – повторял Виктор, будто в бреду.

Она подошла, потрогала лоб, увидела пересохшие, потрескавшиеся губы. Обеспокоилась:

– Плохо тебе? Горишь весь.

– Это не то, Агаша, не то.

Обхватил ее, притянул к себе, навалился всем телом, подмял под себя. Дальнейшее помнит смутно – вырваться не дал, как-то справился с одеждой, что-то разорвал, что-то стянул, но овладел, вломился в нее и в ту же секунду разрядился. А еще через секунду испугался: ведь он, по сути, изнасиловал Агашу.

– Агаша, Агаша, прости меня!

Она лежала с широко раскрытыми глазами, и слезы текли по щекам, капали на подушку. Затем поднялась, как могла, поправила на себе одежду. Поднялся и Виктор.

– Я не смог совладать с собой, Агаша, – твердил он.

Агаша молча сняла с лежанки серое байковое одеяло, свернула его.

– Куда, зачем? – опять испугался Виктор. Разодранная одежда, испачканное девичьей кровью одеяло – вещдоки, по которым можно упрятать его на долгие годы.

Агаша вытерла ладонью глаза, улыбнулась:

– Пойдем, здесь озерцо есть, застираю, сами помоемся. Что случилось, то случилось.

Виктор обнял ее, прослезился:

– Святая ты, Агаша…

Девушка переоделась в чистую рубаху дяди Трифона, присев у воды, простирнула одеяло, выполоскала свою одежду.

– Там у дядьки нитки с иголкой есть, высушится – заштопаю.

– Агаша, посмотри на меня! Распусти косу, Агашенька. Как ты хороша! Куда до тебя васнецовской Аленушке! Распусти косу, Агашенька, чудо ты мое, прелесть моя.

Никогда не произносил Виктор таких слов, даже не предполагал, что есть они у него, свои, личные, что живут в его сердце.

Агаша косу распустила, волосы упали густой волной ниже пояса.

– И рубаху сними, пусть не прячет красоты твоей.

Послушно сняла и рубаху. Солнце, как специально, показалось из-за туч, заиграло в чистой воде, в зеленой траве, лучами прошлось по нежной коже девушки, звездочками зажглось в ее глазах.

– Ах, как жаль, не взял я мольберта. Поистине чудное мгновение: твоя красота с красотой природы слилась воедино.

Потом обнимал ее, обнаженную, целовал в губы ласково.

– Ты увидишь, Агаша, я совсем негрубый. Просто очень, очень хотел тебя и был слаб из-за болезни, почти не владел собой. Я буду любить тебя нежно.

Отошел, любуясь, как хороша. Тут только заметил крестик на шее.

– Агаша, а что это у тебя, зачем?

– Я в Бога верую, Витя.

– Ты что, серьезно? И в церковь ходишь?

– Хожу и в церковь.

– Да брось ты… какой Бог? Вон недавно спутник в космос запустили, слышала, наверное? Не старуха, в церковь ходить.

– Витя, а ты сам сколько раз при мне Бога вспоминал. Сказал, что меня сам Бог послал и святою назвал.

– Так это же так просто, к слову. Ну все мы время от времени «не дай бог», или «ей-богу» говорим, но это же ничего не значит.

– Давай не будем об этом, Витя. Потом поговорим.

– И действительно, чего это мы…

Три дня они еще миловались в избушке лесника. И какое это было счастье – не подчиняться старой циничной бабе, а самому властвовать над юной красивой женщиной, подчинять ее своей воле. На четвертый Виктор сказал:

– Мне надо собираться в дорогу, возвращаться в Москву. Да и лесник не сегодня-завтра вернется.

– Витя, а как же я? – спросила Агаша, помертвев лицом.

– В каком смысле?

– Ты не возьмешь меня с собой?

– С собой?

Такого оборота Виктор не ожидал.

– Куда «с собой», Агаша? Я же студент, живу в общежитии.

Про дом во Владограде промолчал.

– Я себя сам прокормить не могу.

– Витенька, милый, я тебя прокормлю. У нас соседка в Москву ездила с моими поделками – нарасхват пошли, иностранцы покупали, не только наши. Там и магазин такой есть, что сдать можно, на рынке стоять не буду, чтоб позорно тебе не было.

– Понимаешь, иногда у нас дают комнаты женатым, но это если оба студенты.

– Мы сами комнату снимем, я на все заработаю, ухаживать за тобой буду, лелеять стану.

– Я не девка, меня лелеять. Есть и еще кое-что поважнее. Ты насчет Бога серьезно говорила?

– Да разве можно об этом несерьезно?

– У нас профессора с работы выгнали и из партии исключили за то, что жена верующая и что мать в церкви отпевал. А уж со мной-то разом расправятся.

– Я знаю, Витя, у меня у самой дед, священник, за веру пострадал, смерть мученическую принял. Родителям ходу не давали, оттого и в лесу живем. Я учиться не стала, семь классов еле закончила – затюкали за крестик да за то, что в церковь хожу. Но я никому сказывать не буду. Кто меня в этой Москве в храме увидит?

– Кому надо, увидят. Да мне самому стыдно, что у меня жена – мракобеска.

– Ты все путаешь, Витя. Мракобеска – это когда без Бога.

– Вот меня уж не надо агитировать. Не выйдет.

– Что мне теперь делать, Витя?

– Да то же, что до этого делала.

– Ты же меня испортил…

Виктора передернуло от этого слова. Дура деревенская! Еле сдержался, но все же спросил:

– А других слов ты для любви, для близости не знаешь?

– Так то для любви… А где она? – Заплакала. – Мать проклянет. Она у меня суровая.

– А ей, что, обязательно докладывать? Ну ладно, не плачь. Приеду за тобой на зимние каникулы, потерпи немного.

Обнял, прижал к себе.

– Не плачь, я действительно влюбился первый раз в жизни. Все будет хорошо.

Но Агаша из объятий вывернулась.

– Тот сон, о котором говорила, он плохо кончился. Видно, судьбу не обманешь, как не хотелось бы.

Ушла – не «до свидания», «прощай» сказала.

Последний год учебы мало чем отличался от предыдущих, только теперь Виктор время от времени встречался с майором на конспиративной квартире. В сентябре, когда он сообщил о том, что профессор Смирнов преклоняется перед западным буржуазным искусством, рассказывает о Пабло Пикассо, восторгается французскими импрессионистами, критикует соцреализм, который, по его мнению, сковывает творческий потенциал художника, майор, вздохнув, сказал: