Приехали в Барвиху, действительно на дачу. И едва раздвинулись железные ворота, хозяин возник на пороге, а потом и вовсе побежал навстречу, стал обнимать и тискать Григория, приговаривая:

– Ну, бродяга, ну, босяк, ну шпана базарная.

– Сам такой, – отбивался Гриша, с первого мгновения поняв, что Сашка ему рад и что вообще это прежний – полысевший, постаревший, но все-таки Сашка.

Стол был накрыт будь здоров, но это как раз меньше всего трогало Гришу. У него у самого в последнее время в холодильнике баночка красной икры стояла для Сонечки, да и вообще – что он сюда, на пикник, что ли, приехал. Хотя пили и ели с удовольствием, а наговориться так вообще не могли, все перебивали друг друга. Дошли и до озера, того самого, на берегу которого остался избитый Гриша.

– Ты мне, Санек, объясни, куда ты делся? Я же видел, как ты ушел в воду. Не поплыл, а пошел. Почему?

– Дно хотел измерить, узнать, смогу ли тебя перетащить, плавал я в ту пору плохо. А на том берегу деревня огнями светилась, на нашей – только лес густой.

– Но ты же не выплыл. Я думал, ты утонул…

– А я и утонул.

– Ну, Санек, я серьезно. Помню, как голова твоя исчезла под водой, и круги пошли… Потом я вроде в беспамятство провалился, потому что русалка мне привиделась…

– Ничего не привиделась. Русалка тоже была. Она меня и вытащила на берег. Я на секунду в себя пришел, смотрю – на мне чудище сидит, на грудь мне давит, лицо с огромными глазами, а по ногам моим вроде как хвост бьет. Потом вода у меня изо рта хлынула, и я голос человеческий услышал:

– Ничего, откачаем…

Больше ничего не помню. Очнулся в избе, на кровати. Девушка молоденькая с волосами до пояса да старая бабка, на Ягу похожая, надо мной хлопочут. Я встать попытался, но на ногах не удержался, все объяснить им хочу, что там, на берегу, товарищ мой остался, а голоса нет… Русалочка, смотрю, поняла, отправилась на поиски. Когда нашла, вернулась за помощью, но потом там тебя уже не оказалось. Я думал, ты за мной пошел и утонул… Провалялся я неделю, набрался сил и отправился опять бродить, теперь уже один…

– Как же до таких вершин дотянулся?

– Да вот так… Помнишь, я тебе про холодок в груди рассказывал? Когда живешь, как по лезвию ножа ходишь? А это, Гриша, и есть жизнь политика! Да и бизнесмена при нашем диком рынке тоже.

Расхохотался, озорно подмигнул. Но тут же посерьезнел, и Гриша увидел те же самые глаза, что умели смотреть не мигая, и под гипнотическим взглядом которых хотелось съежиться. И жилочка задергалась, забегала над левым уголком рта.

– Гриш, а как ты узнал меня? Сразу, по телику?

– Да, можно сказать, сразу, но сомневался, пока руку левую не увидел. Без мизинца, который людоед откусил…

– Понятно… А я думал, меня трудно узнать. Но я рад, что мы свиделись, Гриша, ей-богу рад. Теперь о главном, о брате. Ждешь, когда сам заговорю, не спрашиваешь… Дал я поручение серьезным ребятам, выяснили они о твоем братце… Ну, во-первых, жив он, так что переведи дыхание, расслабься. Благополучен, не беден, если так, по средним меркам. Не нашел ты его потому, что он дважды менял фамилию. Причину не знаю. А он тебя не нашел, потому что никогда не искал, прости уж за прямоту… Художник, довольно известный в своем Владограде. Занимается и общественной деятельностью, то ли баллотировался, то ли избирался депутатом законодательного собрания. Состоит в партии народного единства, с фашистами якшается и со скинхедами. Знаешь, которые за чистоту нации, а короче – бритые молодцы, что нападают группой на какого-нибудь беззащитного вьетнамца или другого инородца и забивают до смерти… Но сам в криминале, вроде бы, не замешан. Семьи не имеет. Впрочем, я указание давал только разыскать, так что многие вехи его жизни мне неизвестны. Вот встретишься, если, конечно, захочешь, и узнаешь все сам.

Гриша встал, стал прощаться. Опять долго обнимались, Александр, провожая его до машины, сказал:

– Не могу обещать, что будем дружить семьями и ездить друг к другу в гости, не получится. Другая у меня сейчас жизнь. Но одно, Гриша, помни: если прижмет – сразу ко мне… Чем смогу – выручу, помогу. И еще. Ты, наверное, удивился, а может, и обиделся, что тебя я про жизнь почти не расспрашивал. Ну, во-первых, я и о тебе справки навел, ты уж прими это как должное, так что где сапожничаешь, с кем живешь – все известно. А если поглубже, про душу твою – ты же мои способности знаешь. Я, как рентген, человека насквозь вижу. Хороший ты мужик, Гришка, и все у тебя будет хорошо. – И перейдя почти на шепот, добавил: – А может, жизнь так перевернется, что я к тебе за помощью обращусь, чтобы было куда голову приклонить. А может, и того хуже – скрестил пальцы, изображая решетку, – «Беломорчик» в камеру пришлешь. Все под Богом, а уж я-то, наверное, под самим чертом хожу…

У машины обнялись снова, потом передал его Саня двум молодцам – не тем, что привезли его сюда, обратил внимание Гриша, другим. Впрочем, какая разница… За дорогу не перемолвились ни словом. Гриша все думал о Витьке, не мог не верить тому, что рассказал Саша, да душа противилась. Вспоминал, как тосковал о брате, как часто видел его во сне, как страдал от мыслей, что брат больной и одинокий где-то мается, даже бомжует, а может, и в живых-то нет… Чего только не представлялось долгими бессонными ночами…

Дома, обняв Сонечку, долго молчал, да и она не торопилась с расспросами. Лишь когда произнес: «Одна ты у меня на свете, Сонечка», – тревожно заглянула в глаза:

– Ты хочешь сказать, что Вити, что брата…

– Да не то, о чем ты подумала. Жив. Но об этом потом… Я тому рад, Соня, что узнал о нем после того… После ночи нашей… Сейчас не знаю, как бы пережил услышанное и что натворить мог…

В поезде Лидия почти всю ночь простояла в тамбуре, благо, никто не отрывал ее от тяжелых дум. Дважды выходил покурить какой-то мужчина с помятой физиономией, из кармана куртки торчало горлышко пивной бутылки, видно, хотел опохмелиться, но не стал при ней. Похмельный интеллигент. Спасибо, не лез с разговорами. Выкурил сигарету и ушел. Сама же она курила одну за другой, ощущая противную горечь во рту, и все-таки, затушив сигарету, через несколько минут прикуривала снова. Иногда так, стоя, впадала в полудрему, и тогда ей казалось, что она вернулась в прошлое, когда в молодости на электричках часами ездила из одного конца московской области в другой. Жила в одном месте, у черта на куличках, работала в другом, училась в третьем… Тогда, ранним утром или поздним вечером, стоя ли, сидя ли, ловила она эти минутные передышки, погружаясь в сон, как в блаженство, тут же вздрагивала и просыпалась, но уже отдохнувшая. Хоть немножко, хоть самую малость… На одном маршруте обязательно появлялся нищий, распевающий одну и ту же песню. Занятную песню, да и мужик он был занятный, может, потому и запомнился, а может, потому, что тогда не было так много нищих…

У него был хороший голос. Лидия определила бы его как баритональный бас, а песня – целое повествование про Кудеяра-разбойника. Со своей памятью Лидия легко запомнила бы эту длинную песню, балладу настоящую, но, во-первых, ей это было не нужно, а во-вторых, мгновения сна стирали отдельные слова, куплеты песни. Но суть она все-таки помнила. Лютым разбойником был Кудеяр, под стать ему и двенадцать его сотоварищей. Но потом почему-то – а почему? Не помнила… – раскаялся и стал просить у Бога прощения за свои злодеяния. И Господь поселил Кудеяра в пустыню – а может, и нет, – где стояло одно единственное дерево – высохший дуб, и сказал ему: «Как позеленеет дуб, покроется листвой, так и будут тебе все грехи отпущены…» Раздал Кудеяр бедным людям все свое состояние, в рубище, на хлебе и воде жил под высохшим дубом, день и ночь творя молитвы, но дуб так и стоял засохшим. Однажды ехал мимо разбойник еще более страшный, чем был когда-то Кудеяр, вез с собой много награбленного, а также людей, захваченных в плен. Стал перед Кудеяром хвалиться своими «подвигами». Не выдержал Кудеяр и убил злодея, и сам ужаснулся содеянному, закрыл лицо руками, бросился на землю, понимая, что теперь отрезал все пути к спасению. А когда в полном отчаянии поднялся с земли, увидел, что дуб зазеленел, закудрявился, налился соком…