— Ну, как я рад! Как я рад! Давненько ко мне не жаловали! Милости прошу! Милости прошу!
— Ловко! — вскрикивал Щербаков. — А ну, теперь я! Манеры, обхождение Алексашка постигал с поразительной быстротой, применяясь ко всему новому со сметливостью истинно русского человека.
А «наводить политес» было в чем. Петр, всегда отягченный трудами, заботами и гигантскими замыслами, на «манеры» не обращал никакого внимания, «хорошего тона» не признавал, за столом мог обходиться без ножа и вилки, не говоря уже о салфетке. В обычай было ему и прямо рукой передать угощаемому лакомый, по его мнению, кусок или часть особо понравившегося ему блюда. Но наряду с этим он был твердо убежден в необходимости изменить обычаи к лучшему. Человек практической сметки, сноровки, склонный к физической работе, простой жизни, грубоватым, шумным удовольствиям, он искренне радовался тому, что «очередь» усвоения политеса, наук и искусств дошла до России.
Петр водил Данилыча с собой в театр, на маскарады, в музеи, на монетный двор, в склады артиллерийских орудий, астрономические обсерватории. Вместе с Петром они тренировались в метании бомб и гранат нового, неизвестного им образца. И почти ежедневно их вдвоем можно было видеть на Темзе — либо на парусной яхте, либо на каком-нибудь гребном легком суденышке.
Побывал Петр и в английском парламенте и, говорят, похвалил членов палаты, выкладывавших правительству правду в глаза.
— Только, — делился он с Алексашкой, — зело парламентом король их стеснен.
— Знать, того стоит, — замечал Алексашка.
— Это как «того стоит»? — спрашивал Петр.
— А так, мин херр: не потакай брехунам! Глубоко вздыхая, Петр укоризненно качал головой:
— Ох, Алексашка! Истинно говорится: «Кабы на сойку да не свой язычок».
В конце апреля Петр отплыл на подаренной английские королем яхте в Голландию, откуда через немецкие земли направился в Вену.
Посольство разделилось на два отряда. Сами послы и с ними семнадцать волонтеров, в том числе Петр, поехали наскоро, на почтовых, остальная часть посольства и волонтеров вместе с обозом должны были двигаться вслед за послами. Начальником над вторым отрядом был назначен Меншиков.
Перед своим отъездом Петр подарил Данилычу десять золотых. Сказал:
— Купи себе шпагу. Теперь надобно.
Наказал:
— По дороге чтобы от наших людей никому никаких обид не было, следи, чтобы никто ничего даром не брал, чтобы чинно держали себя, не то… дознаюсь, кто мундир опозорил, — погрозил пальцем, — сма-а-трите!
В Вену Меншиков прибыл со своим отрядом в конце июня. Первое ответственное поручение Петра им было выполнено отлично.
— Здесь, в Вене, — говорил Меншикову Лефорт, — увидишь ты, Александр, самый напыщенный придворный этикет.
Задумчиво глядя в пол, он уперся обеими ладонями в кресло.
— И по-осмотрим… — протянул, сморщив лоб, подняв брови, — ка-акой они нам окажут прием…
— А что у них, Франц Яковлевич, — поинтересовался Данилыч, — все их приемы так по чинам и разделены?
— По чинам, по чинам, Александр, — кивал Лефорт. Улыбаясь и загибая пальцы, начал считать: — Король, герцог, маркиз, граф, виконт, барон…
— А царь? — прервал Меншиков.
— Вот в этом-то и гвоздь, Александр. Они уже, наверное, не один день головы ломают, как принять русских послов… С одной стороны, при посольстве находится сам царь, с другой — какое место должно принадлежать русскому царю между прочими коронованными особами? К какой то есть категории его надо причислить?.. Потому что для каждой из них при венском дворе, понимаешь ли, выработаны этакие особые почетные церемонии…
— Все бы их церемонии, Франц Яковлевич, надобно посмотреть.
— Для чего это нужно?
— Может быть, перенять доведется. Нам ведь, Франц Яковлевич, у себя тоже надобно эту канитель заводить. Петр Алексеевич говорит: «Мне это нож острый — торжества, пышность… Не люблю! А ты, говорит, Данилыч, бывает, присматривайся, потому что старый-то боярский обычай нам ломать не миновать, а государю без придворного этикета жить невозможно». Хочешь не хочешь, Франц Яковлевич, а представлять великолепие и пышность двора государя придется. И не как-нибудь, а?
— Ну, у Вены перенимать как будто бы нечего, — улыбаясь, ответил Лефорт. — Дежурные улыбки, обильные любезности?.. Не стоит! Нет!..
— Почему же, Франц Яковлевич? Народ здесь полированный, тонкий.
— А народ здесь такой, Александр… Как-то лет пятнадцать тому назад римский цезарь вынужден был бежать из Вены, спасаясь от турок. Только оружие польского короля Яна Третьего возвратило ему его столицу. И вот этот австрийский Габсбург,[5] «глава Священной Римской империи, потомок кесарей капитолийских», как он величается до настоящего времени, начал считаться с освободителем своей столицы, польским королем, кто при встрече кому из них прежде должен поклониться!..
— Н-да-а… — промычал Данилыч. — Неумно!
— А сейчас, — продолжал Лефорт, — они, я в этом уверен, ломают свои умные головы над тем, как вас принять: какую комнату наметить для этого, сколько шагов сделать навстречу нашим послам и все прочее в таком духе.
— Ну и леший с ними! — махнул рукой Алексашка. — Петр Алексеевич все равно им свой «политес» наведет.
Оба засмеялись.
Данилыч погладил пальцем за ухом, прищурил глаз и с лукавой улыбкой добавил:
— Сгребет так этого «капитолийского кесаря»… по-русски… когда с ним здороваться-целоваться начнет. Какие шаги там считать!..
При зрелом обсуждении русскому посольству была приготовлена встреча умеренная, по оценке Лефорта: не очень пышная и не мизерная. Но, как и следовало ожидать, Петр не обратил на церемониал никакого внимания. Ему нужно было дело, дело прежде всего, и потому, избегая дальнейших проволочек, он послал просить императора о безотлагательном личном свидании.
Беспримерный случай для венского двора!
С большими потугами воображения был отработан соответствующий случаю церемониал: назначено приличное помещение, определены необходимые движения императора — число шагов, повороты, поклоны, рукопожатия…
