Недовольство московских старозаветных людей новыми, «еретическими» порядками вылилось в заговор на жизнь го; сударя. Участники заговора — родовитые вельможи Алексей Сорокин и Федор Пушкин да стрелецкий полковник Иван Цыклеров с товарищами — сговорились и…

— Порешили. Александр Данилович, ночью поджечь дом недалеко от его. государя, покоев и в смятении на том пожаре убить государя Петра Алексеевича, — рассказывал Меншикову пятидесятник стремянного Канищева полка Ларион Елизарьев.

— Зажечь дом, говоришь?

— Так, — мотал смоляной бородой Елизарьев, — ибо ведомо им, злодеям, что государь не оставит поспешить для утушения пожара.

— И убить?

— Изрезать ножей в пять, ироды, порешили…

В тот день Петр был у Лефорта — пировали по случаю решенного отъезда за границу «великого посольства».

Улучив подходящий момент, Меншиков отозвал государя в сторонку:

— Есть что сказать.

— Нашел время!

— Дело не терпит, мин херр.

Пристально глянув в округлившиеся глаза Алексашки и тотчас поняв, что дело, как видно, нешуточное и впрямь неотложное, Петр ухватил его за обшлаг и, потянув за собой, резко зашагал, направляясь в дальнюю комнату.

Оглянулся на лакея в дверях.

— Закрой! Стой там!.. Никого не впускай!

Подтолкнул Данилыча к креслу. Сам зашагал.

— Говори!

— Аника Щербаков, — начал Данилыч, — как-то по холостому делу завел меня к своим сродственникам Елизарьевым. Дочь, говорит, у Лариона Елизарьева хороша…

— Стрелец? — перебил его Петр.

— Пятидесятник стремянного Канищева полка.

— Ну?

— Суд да дело… За вишневкой домашней да за пирогами с говядиной… Я самой-то и говорю: «Как, мол, нонче стрелецкая-то жизнь?» А она: «Хорошего мало, говорит, все шебаршится чего-то…» А я: «Теперь-то, мол, что им бунтовать?» — «Кто их, говорит, разберет. То нехорошо, это плохо… До смерти боюсь за своего за хозяина. Не сбили б его с панталыку». Остальное выведал у Натальи, у дочки. Как в песне поется: «Пел, на грех, на беду, соловей во саду». Ну, и… растаяла девка, мин херр, как на ладони все выложила…

— Что?.. Не балагурь! — дернулся Петр.

— А то, мин херр, что бояре со стрельцами тебя убить порешили. Когда я самого-то Елизарьева в угол припер: «Выкладывай, говорю, всю подноготную, иначе…»

Петр резко, с ходу повернулся к Данилычу:

— Хватит!.. Скачи к Нарышкину. Прикажи Елизарьева немедля доставить в Преображенское.

Выходя из комнаты, бросил:

— Да скажи, чтобы он, брюхатый, на одной ноге поворачивался!

23 февраля 1697 года Лев Кириллович Нарышкин, как велено было, прислал в Преображенское Канищева стремянного полка пятидесятника Лариона Елизарьева.

Допрашивал Елизарьева сам Петр, келейно, с глазу на глаз, даже Ромодановского не допустил… А, допросив, указал: Соковнина, Цыклера, Пушкина, стрельцов Филиппова и Рожина, казака Лукьянова — казнить смертью.

«И на Красной площади начали строить столб каменный. И марта в четвертый день тот столб каменный доделан, и на том столбе шесть рожнов железных вделаны в камень, И того числа казнены в Преображенском ведомые воры и изменники. А головы изменничьи были воткнуты на рожны».

6 декабря 1696 года думный дьяк Емельян Украинцев объявил в Посольском приказе, что царь решил отправить великое посольство к цесарю, к королям английскому, датскому, к голландским штатам, к курфюрсту Бранденбургскому и в Венецию — для подтверждения дружбы.

Великими послами были назначены: генерал-адмирал наместник новгородский Франц Яковлевич Лефорт, генерал и воинский комиссарий наместник сибирский Федор Алексеевич Головин и думный дьяк, наместник болёвский Прокофий Богданович Возницын. Свита состояла из 250 человек, между ними находилось 35 волонтеров; ехавших для морской науки. Волонтеры составляли особый отряд, разделенный на три десятка. Десятником второго десятка числился урядник Преображенского полка Петр Михайлов, то есть царь.

Петр составил подробный список, что требовалось приобрести за границей, каких людей нанять, по каким ценам. Наказывал:

— Даром алтына не тратить!

Поручения послам он дал письменно и написал собственноручно, особенно позаботился о корабельном имуществе, приборах и оборудовании. Не забыл записать и о том, чтобы крепко проверить, как успевают молодые люди, посланные в обучение, так как за последнее время все чаще и чаще стало слышно, что русские навигаторы за границей «выбегают с ученья» в другие края и даже спасаются в монастырях на Афонской горе, а из тех, что остались в ученье, многие должают деньги, посещая австерии и игорные дома, а к родным в Россию шлют письма, жалуясь на нищету и разлуку, на то, что наука определена им самая премудрая, и хотя бы пришлось им все дни живота своего на тех науках себя трудить, а все-таки им не выучиться; что они на разные науки ходят да без дела сидят, потому что языков иноземных не разумеют и «незнамо учиться языка, незнамо науки».

10 марта великое посольство выехало из Москвы. Двигались величественно, медленно, как приличествует сановитым государевым людям.

— Как с кислым молоком пробираемся, — ворчал Данилыч, угадывая мысли пылкого, нетерпеливого государя.

Днем было все парно от весеннего солнечного сугрева, яснее смотрело весеннее небо, громче звенели на репейнике снегири, веселее чирикали воробьи на дороге, темневшей размокшим конским навозом; слезился снег на буграх и на крышах, дымились на припеке завалинки, голубой отблеск ложился на лужи; кое-где на опушках синели подснежники, пахло талой землей, прошлогодней прелой листвой. И словно по ветру доходило — лес оживает для новых песен и новых гостей…

А по вечерам тоскливо давила холодная пустынность безмолвных просторов — бесконечные гряды серых, ноздреватых сугробов, текущих дрожащими ручейками по обочинам шляхов.

Всю дорогу до свейского рубежа плыли мимо глухомани: лесные разбухшие болотины с непролазным кочкарником, дикие пустоши, черные вихрастые деревушки; поля с тощими озимями.

Стояли ясные, теплые, весенние дни. Ночами иногда над горизонтом появлялось пламя — пожар: мужики ли жгут усадьбу, сам ли помещик горит или сами мужики? Пламя долго бьет кверху, но никто не видит, не слышит. Темное безмолвие обложило землю кругом на многие версты.