Желудку ничем болеть нельзя,
кроме аппендицита и холеры!
Пусть в сале совсем потонут зрачки -
все равно их зря отец твой выделал;
на слепую кишку хоть надень очки,
кишка все равно ничего б не видела.
Ты так не хуже! Наоборот,
если б рот один, без глаз, без затылка -
сразу могла б поместиться в рот
20 целая фаршированная тыква.
Лежи спокойно, безглазый, безухий,
с куском пирога в руке,
а дети твои у тебя на брюхе
будут играть в крокет.
Спи, не тревожась картиной крови
и тем, что пожаром мир опоясан, -
молоком богаты силы коровьи,
и безмерно богатство бычьего мяса.
Если взрежется последняя шея бычья
30 и злак последний с камня серого,
ты, верный раб твоего обычая,
из звезд сфабрикуешь консервы.
А если умрешь от котлет и бульонов,
на памятнике прикажем высечь:
"Из стольких-то и стольких-то котлет миллионов -
твоих четыреста тысяч".
[1915]
ТЕПЛОЕ СЛОВО КОЕ-КАКИМ ПОРОКАМ
(ПОЧТИ ГИМН)
Ты, который трудишься, сапоги ли чистишь,
бухгалтер или бухгалтерова помощница,
ты, чье лицо от дел и тощищи
помятое и зеленое, как трешница.
Портной, например. Чего ты ради
эти брюки принес к примерке?
У тебя совершенно нету дядей,
а если есть, то небогатый, не мрет и не в Америке.
Говорю тебе я, начитанный и умный:
10 ни Пушкин, ни Щепкин, ни Врубель
ни строчке, ни позе, ни краске надуманной
не верили - а верили в рубль.
Живешь утюжить и ножницами раниться.
Уже сединою бороду п_е_ревил,
а видел ты когда-нибудь, как померанец
растет себе и растет на дереве?
Потеете и трудитесь, трудитесь и потеете,
вытелятся и вытянутся какие-то дети,
мальчики - бухгалтеры, девочки - помощницы,
те и те
20 будут потеть, как потели эти.
А я вчера, не насилуемый никем,
просто,
снял в "железку" по шестой руке
три тысячи двести - с_о_ ста.
Ничего, если, приложивши палец ко рту,
зубоскалят, будто помог тем,
что у меня такой-то и такой-то туз
мягко помечен ногтем.
Игроческие очи из ночи
30 блестели, как два рубля,
я разгружал кого-то, как настойчивый рабочий
разгружает трюм корабля.
Слава тому, кто первый нашел,
как без труда и хитрости,
чистоплотно и хорошо
карманы ближнему вывернуть и вытрясти!
И когда говорят мне, что труд, и еще, и еще
будто хрен натирают на заржавленной терке
я ласково спрашиваю, взяв за плечо:
40 "А вы прикупаете к пятерке?"
[1915]
ВОТ ТАК Я СДЕЛАЛСЯ СОБАКОЙ
Ну, это совершенно невыносимо!
Весь как есть искусан злобой.
Злюсь не так, как могли бы вы:
как собака лицо луны гололобой -
взял бы
и все обвыл.
Нервы, должно быть...
Выйду,
погуляю.
10 И на улице не успокоился ни на ком я.
Какая-то прокричала про добрый вечер.
Надо ответить:
она - знакомая.
Хочу.
Чувствую -
не могу по-человечьи.
Что это за безобразие!
Сплю я, что ли?
Ощупал себя:
20 такой же, как был,
лицо такое же, к какому привык.
Тронул губу,
а у меня из-под губы -
клык.
Скорее закрыл лицо, как будто сморкаюсь.
Бросился к дому, шаги удвоив.
Бережно огибаю полицейский пост,
вдруг оглушительное:
"Городовой!
30 Хвост!"
Провел рукой и - остолбенел!
Этого-то,
всяких клыков почище,
я и не заметил в бешеном скаче:
у меня из-под пиджака
развеерился хвостище
и вьется сзади,
большой, собачий.
Что теперь?
40 Один заорал, толпу растя.
Второму прибавился третий, четвертый.
Смяли старушонку.
Она, крестясь, что-то кричала про черта.
И когда, ощетинив в лицо усища-веники,
толпа навалилась,
огромная,
злая,
я стал на четвереньки
и залаял:
50 Гав! гав! гав!
[1915]
КОЕ-ЧТО ПО ПОВОДУ ДИРИЖЕРА
В ресторане было от электричества рыж_о_.
Кресла облиты в дамскую мякоть.
Когда обиженный выбежал дирижер,
приказал музыкантам плакать.
И сразу тому, который в бороду
толстую семгу вкусно нес,
труба - изловчившись - в сытую морду
ударила горстью медных слез.
Еще не успел он, между икотами,
10 выпихнуть крик в золотую челюсть,
его избитые тромбонами и фаготами
смяли и скакали через.
Когда последний не дополз до двери,
умер щекою в соусе,
приказав музыкантам выть по-зверьи -
дирижер обезумел вовсе!
В самые зубы туше опоенной
втиснул трубу, как медный калач,
дул и слушал - раздутым удвоенный,
20 мечется в брюхе плач.
Когда наутро, от злобы не евший,
хозяин принес расчет,
дирижер на люстре уже посиневший
