Ирочка ссудила его порошком с радостью – она, как и завуч Валдаева, явно имела в отношении Перельмана далеко идущие планы. Наблюдая за тем, как Ирочка суетится, отсыпая порошок в отдельную баночку, Михаил Александрович подумал, что, попроси он, бедная дурнушка с такой же радостной поспешностью сняла бы с себя трусики прямо здесь, в кабинете.

В музее он придвинул к окну стул, разложил на подоконнике свои причиндалы – тряпочку, банку с порошком, фотографическую кювету с водой и, конечно же, пепельницу, – снял с полки увесистую медную чашку, уселся поудобнее, закурил и взялся за дело.

Это оказалось гораздо сложнее, чем он думал. То ли слой окисла был чересчур толстым, то ли подкачал дешевый отечественный порошок, то ли сам Михаил Александрович был слишком неважной домохозяйкой, но дело продвигалось туго. Посыпанная чистящим порошком влажная тряпка скользила по округлой коричнево-зеленой поверхности чашки, почти не оставляя на ней следов. Дым зажатой в зубах сигареты разъедал глаза, и вскоре Перельман раздраженно сунул бычок в пепельницу. Он уже давно подозревал, что труд домохозяйки – не сахар, но сегодня впервые прочувствовал это до конца.

Минут через десять он сделал перерыв. На грязной поверхности виднелось размытое светлое пятно размером в пару квадратных сантиметров, и это было все. Перельман понял, что, если дело и дальше пойдет в таком же темпе, он не управится до Нового года. Нужно было искать более радикальное решение.

Михаил Александрович прошел в дальний угол и порылся в груде засунутого в стенной шкаф хлама. В основном это были пришедшие в негодность экспонаты, дожидавшиеся отправки на свалку. Перельман быстро отыскал в этой пыльной куче старья до неузнаваемости изгрызенную молью солдатскую шинель. Лет этому лапсердаку было никак не больше пятнадцати, никакой исторической ценности он не представлял, а если бы и представлял, то думать об этом было поздно: моль превратила шинель в сложную систему обрамленных расползающимися клочками шерсти дырочек, дыр и дырищ. Перельман нашел кусок поцелее и легко отодрал его.

С суконкой дело пошло веселее, особенно когда Михаил Александрович перестал жалеть порошок. Вскоре под обрывком шинельного сукна начал весело поблескивать красноватый металл. Перельман поднажал. Когда дело сдвинулось с мертвой точки, работать стало даже приятно, тем более что эта работа оставляла голову абсолютно свободной. Можно было размеренно и монотонно двигать рукой взад-вперед и так же размеренно думать о самых различных вещах: о том, как устроились на новом месте мама и сестра, об арабских террористах, о завтрашней контрольной в восьмых классах, об Ирочке и об авансах замороженной Ольги Дмитриевны Валдаевой. Любопытно, подумал Перельман, а как она выглядит без одежды? Наверняка в натуральном виде Ольга Дмитриевна гораздо больше похожа на человека, чем в этом своем деловом костюме типа «смотри, но не трогай». Но для того, чтобы в этом убедиться, пришлось бы принести в жертву слишком многое, да и стоит ли эта овчинка выделки? Это же генералиссимус в юбке, и к ее постели придется подходить строевым шагом – в широком смысле слова, разумеется…

Перельман посмотрел вниз и понял, что, задумавшись, несколько увлекся. Руки у него были сильные, а в порошке хватало абразивных веществ, так что крохотный пятачок, который он надраивал, теперь просто сверкал, причем цвет у металла был какой-то странный – не красноватый, как у меди, а желтый, как у.., как у золота.

«Да, конечно, – ядовито подумал Перельман, беря злосчастную чашку за ручку и вертя ее перед носом. –Разумеется, золото! Что же это еще может быть?! Просто окислилось немного оттого, что долго валялось на помойке. Что вы говорите? Золото, говорите, не окисляется? Ну, так а я вам про что толкую? Я уж не говорю о том, что золотые сервизы, как правило, в металлолом не сдают…»

Конечно же, это была обыкновенная латунь. Даже не медь – просто латунь, из которой в огромных количествах клепают снарядные гильзы, бляхи для солдатских ремней и прочие столь же «драгоценные» предметы. Например, втулки какие-нибудь… В наше время никому и в голову не придет делать из латуни посуду, а в начале века какой-нибудь кустарь вполне мог изобрести что-нибудь в этом роде просто для того, чтобы привлечь покупателей из тех, которые поглупее. Сервиз был просто обманкой. Перельман снова посмотрел на бледно-желтое пятно чистого металла, сравнил его с благородной зеленью окисла и решил, что окисел все-таки красивее. Тем более что возиться с порошком и суконкой Михаилу Александровичу уже порядком опротивело.

Он вытянул руку на всю длину и оценивающе осмотрел чашку издалека. Н-да… С этим дурацким пятном вид у чашки был дьявольски нелепый. Можно, конечно, немного изменить композицию, повернув чашку изуродованным боком к стене, но он-то, Михаил Александрович, будет знать, что к чему, и проклятая чашка станет резать ему глаза.

Перельман вздохнул, поставил чашку на подоконник и не спеша, нога за ногу, отправился в кабинет рисования, прихватив баночку с порошком и кювету с грязной водой. Там он разжился у безотказной Ирочки коробкой гуаши и за десять минут ухитрился кое-как замазать желтое пятно густой коричнево-зеленой жижей. Потом он вернул чашку на место, поставив ее так, чтобы плоды его «художественного творчества» были обращены к стене, и забыл о дурацком сервизе на целый год – до той самой минуты, как сверкающий, будто миниатюрное солнце, золотой заварочный чайник ударил его по глазам с мутноватого экрана старенького переносного телевизора.

Припомнив давно забытое происшествие с чашкой во всех подробностях, Михаил Александрович коротко, прерывисто вздохнул. Безумная догадка буквально на глазах превращалась в твердую уверенность. Кому и зачем понадобилось покрывать золотой царский сервиз слоем плебейской меди, оставалось только гадать, но Перельману сейчас было не до шарад и ребусов. Его сердце билось тяжело и медленно, и ему казалось, что все тело содрогается в такт этим размеренным ударам. Это был такой клад, каких давно не находил никто. О таких находках пишут во всех газетах, трубят по радио и телевидению, а авторы находок в одночасье становятся известными и весьма обеспеченными людьми. Интересно, подумал он, а действует ли еще старый советский закон, согласно которому нашедшему клад полагается двадцать пять процентов от стоимости находки? И очень интересно, сколько может стоить этот сервиз? Это должны быть абсолютно сумасшедшие деньги, даже если не учитывать историческую и художественную ценность сервиза, а брать в расчет только массу презренного металла…

На дне сознания немедленно поднял колючую головку и бойко завертел ею во все стороны худосочный, но весьма зловредный червячок сомнения. Разумеется, никто не станет учитывать культурную ценность сервиза. Взвесят на весах и выплатят двадцать пять процентов по грабительским ценам золотоскупки, вот и вся недолга. Да еще и обвесят, наверное, сволочи…

Ерунда, сказал он себе. Это уже жадность, а жадность, как известно, до добра не доводит. Как бы тебя ни обвешивали и ни обсчитывали, полученная сумма все равно будет посолиднев, чем выигрыш в «Русское лото». Плюс к тому неизбежная слава. Учитель Перельман, конечно, давно уже не мальчик, мечтающий о славе, но у такой известности есть свои плюсы. Наконец-то удастся пообщаться с умными, по-настоящему образованными людьми – учеными, музейными работниками, серьезными журналистами… Если повести себя умно и расчетливо, эта находка может круто изменить его судьбу. В музеях тоже платят не ахти какие деньги, зато не надо каждый день общаться с малолетними идиотами и, черт подери, совсем не надо все время думать о том, как отклонить авансы Валдаевой и не обидеть ее при этом!

А если это не выгорит, у него все равно будет на руках сумма, достаточная для того, чтобы протянуть какое-то время, пока не подвернется работа получше. Может быть, он наконец-то решится бросить все и засесть за давно задуманный роман, наброски которого уже не первый год пылятся дома на шкафу. Потом роман напечатают, он получит за него еще какие-то деньги, и – лиха беда начало! – процесс пойдет, как говорил один всеобщий знакомый…