4. Очень многочисленные заговоры отъ крови покоятся на формулѣ зашиванія . Словесное выраженіе рисуетъ картину, всю построенную на понятіи зашивать: здѣсь упоминается и игла и нить и лицо, которое шьетъ, главнымъ образомъ, дѣвица. Какъ бы съ перваго взгляда ни казалась сложна выраженная въ позднѣйшихъ заговорахъ словами картина, разобранная на составныя части, она дастъ непремѣнно вышеназванную формулу, иногда совершенно стертую и весьма измѣненную.

Картина шитья въ заговорѣ на кровь измѣняется и вслѣдствіе

37

того еще, что представленіе нити лежитъ въ основѣ картины пряденія ; эту послѣднюю и можно встрѣтить въ заговорѣ отъ крови (№ 12), такая смѣна произошла очевидно отъ вліянія одного представленія на другое.

5. Заговоры отъ ранъ построены въ нѣкоторыхъ случаяхъ на той же формулѣ, что и предыдущіе заговоры отъ крови (№ 17) (зашиваніе), а иногда на совершенно новообразованныхъ формулахъ.

6. Ударъ и уразъ, какъ болѣзненное состояніе, приравниваются къ ранѣ, къ кровотеченію, порчѣ, вообще болѣзни, почему и заговоры на случай увѣчья не имѣютъ опредѣленной собственной формулы, а строятся на формулахъ другихъ заговоровъ (зашиваніе № 99, отстрѣливаніе № 116).

7. Присушки пользуются формулой гор ѣ нья , которая разнообразно передается словами: рисуется и неугасимый огонь подъ камнемъ (№ 29), и огненная р ѣ ка (№ 107), и кузница съ пылающимъ горномъ (№ 122).

Кромѣ того чрезъ присушку насылается безволье, тоска, печаль. Это насыланіе выливается въ заговорѣ въ опредѣленной картинѣ (формулѣ) вѣтровъ, несущихся безпрепятственно по всему свѣту и могущихъ занестя тоску въ душу того, противъ кого направлена присушка. Такимъ образомъ для присушекъ характерны двѣ картины, въ основѣ которыхъ лежитъ сложное представленіе психическаго состоянія человѣка. Формула гор ѣ нья встрѣчается и въ заговорѣ на властелина, вслѣдствіе внутренней аналогіи между нимъ и присушкой… „та^к бы горило ср^д це… властелина ко мнѣ“ (№ 33).

Что же представляютъ собою эти формулы, которыя настолько характерны для заключающихъ ихъ заговоровъ, что, основываясь на нихъ, возможно и въ разбившемся текстѣ опредѣлить настоящую тему? Опираясь на описаніе магическихъ обрядовъ, которые связываются съ тѣмъ или другимъ заговоромъ, не трудно замѣтить, что характеризующія тему формулы суть не что иное, какъ выраженіе въ словѣ магическаго дѣйствія. Обрядъ заключается въ томъ, чтобы „здѣла^т у воды человѣка въ его јмѧ з гнилы, нести в сокрове^н но мѣсто се и постави^т стоѧ, да стрелѧ^ті

38

гѳ̃-ю стрел (ы) в брюхо…“ и вполнѣ разъясняетъ текстъ заговора отъ всѣхъ болѣзней (включая сюда и злого человѣка, какъ имѣющаго возможность наслать болѣзнь), который въ большинствѣ случаевъ говоритъ, какъ какой-то мужъ отстрѣливаетъ болѣзнь, прикосы и призоры.

Обрядъ, проявляющійся въ дуновеніи, отплевываніи (№ 54), поясняетъ текстъ, въ которомъ говорится объ отсыланіи болѣзни подальше отъ человѣка.

Заговоры отъ кровотеченія не имѣютъ при себѣ магическаго обряда, но формула зашиванья логически ведетъ къ предположенію, что былъ, если не магическій, то лѣчебный обрядъ, заключавшійся въ зашиваніе раны^*) .

Обрядъ, отмѣченный въ одной старой рукописи Б-ки Моск. Синод. типографіи № 35 (403) л. 53-54 „…и гро^б кусаю^т да зубы не болѧ^т …“, объясняетъ традиціонный вопросъ къ мертвецу, ставшій характерной формулой для заговора отъ зубной боли.

Какъ было замѣчено выше, разъединеніе магическаго дѣйствія и заговора повело къ разростанію (въ словесномъ отношеніи) и невразумительности послѣдняго, иначе сказать, забвеніе магическаго обряда послужило причиной измѣненій, осложненій и искаженій формулъ, характерныхъ для той или другой темы; кромѣ того, такое распаденіе заговорныхъ формулъ послѣ отдѣленія заговора отъ первоначальнаго обряда шло довольно быстро вслѣдствіе того, что элементъ просьбы разростался въ заговорѣ насчетъ основного элемента приказанія . Этому разростанію содѣйствовало вмѣшиваніе въ заговорные тексты молитвеннныхъ обращеній.

Таковъ въ главныхъ чертахъ сборникъ заговоровъ, сохранившійся въ рукописи XVII вѣка. Онъ даетъ матеріалъ для сужденія о нѣкоторыхъ колдовскихъ пріемахъ, практиковавшихся среди русскаго народа, а также и о заговорныхъ текстахъ, отличающихся хорошей сохранностью.

Эти хорошо сохранившіеся тексты имѣютъ такія особенности, которыя позволяютъ предположить нѣкоторую обработку

39

со стороны составителя сборника. Такъ въ текстахъ заговоровъ встрѣчаются одинаковыя выраженія, какъ-бы привычныя уже тому лицу, которое составляло сборникъ, напримѣръ: „мц̃а ве^т ха и по^л на и перекроѧ“ (№№ 28, 29, 30, 35, 122), „а морю на славу, а мнѣ р. Б. на паме^т “ (111, 116), „ѿ лихово (ч ̂) и ѿ е^г ̃ думы и ѿ его смыслу“ (№№ 11, 16, 26), „по^д едае^т …прѣедае^т ….изьедаетъ“ (9, 111, 114); постоянное изображеніе эпическаго числа тридевять такимъ образомъ: г̃ѳ (7, 18, 111, 121, 122), употребленіе тарабарщины и болѣе или менѣе однообразныхъ зачалъ, ссылка въ одномъ заговорѣ на другой (№ 78) „јмена ж дерева^м зри наза^ді писа^н но“ также даютъ нѣкоторое право говорить о преднамѣренности одного лица, наложившаго слабый отпечатокъ своей личности на сборникъ.

Весьма возможно, что эта обработка была болѣе значительной, но объ этомъ при имѣющемся матеріалѣ судить трудно

Да и эти сохранившіяся индивидуальныя черты не даютъ какихъ либо отчетливыхъ указаній на составителя сборника, можно лишь сказать, что онъ былъ достаточно грамотенъ и знакомъ съ книжностію, но кѣмъ онъ былъ – не видно ясно; подборъ заговорныхъ текстовъ разнообразенъ и не характеризуетъ какого нибудь опредѣленнаго намѣренія, видно лишь, что составитель бралъ разные заговоры, чтобы при случаѣ использовать ихъ, если не для себя, то для кого нибудь другого: „кому говори^ш им^р̃ к “ указывается при заговорѣ № 32. Мало того, что составитель сборника бралъ русскіе заговоры, онъ пользовался и инородческими, причемъ эти послѣдніе писаны вперемежку съ русскими, а нѣкоторые весьскіе заговоры и переведены, о чемъ свидѣтельствуютъ въ русскомъ текстѣ заговора слова, оставшіеся непереведенными. Можно предположить, что языкъ финскихъ обитателей рус. сѣверо-западнаго района былъ знакомъ составителю сборника. Эго обстоятельство вмѣстѣ съ вышеприведенными географическими и историческими (хотя и блѣдными) свидѣтельствами заставляетъ настойчивѣе предполагать псково-новгородскій районъ мѣстомъ главнаго пребыванія