— Прис, — сказал я, — твоя проблема в том, что ты рассудительна.

— Ты не прав. Все говорят, что в своих поступках я руководствуюсь эмоциями.

— Ты руководствуешься железной логикой. Это ужасно. Тебе необходимо от этого избавиться. Скажи об этом Хорстовски, попроси его освободить тебя от логики. Ты живешь так, словно руль жизни изогнут в точности по какой-нибудь геометрической теореме. Смягчись, Прис! Будь беззаботной, сумасбродной и глупой. Соверши что-нибудь бесцельное и непреднамеренное. Ладно? Ну хотя бы, например, не тащи меня к врачу. Вместо этого выкинь-ка около чистильщика. И мои ботинки засияют!

— Они и так всегда сияют.

— Вот видишь? Видишь, как ты не можешь не быть логичной все время?! Останови-ка машину на следующем перекрестке, и мы с тобой выйдем и оставим ее на произвол судьбы или сходим в цветочный магазин, накупим цветов и забросаем ими других водителей!

— А кто заплатит за цветы?

— А мы их украдем. Не заплатим и убежим!

— Дай-ка мне это обдумать, — сказала Прис.

— Да хватит тебе думать-то! Ты что, никогда в детстве ничего не стащила?! И ни разу ничего не разбила. Ну, хотя бы уличный фонарь или другую общественную собственность, черт тебя дери?!

— Однажды я стащила леденцовую палочку в аптеке.

— Вот мы сейчас именно это и сделаем, — сказал я. — Найдем аптеку и снова станем детьми. Слямзим дешевый леденец, а потом усядемся где-нибудь в тенечке, например на газоне, и съедим его.

— Ты не сможешь есть, у тебя губа разбита… Я произнес, настойчиво и рассудительно:

— Ладно. Допустим. Но ты-то сможешь! Или как? Соглашайся. Ты можешь пойти в аптеку прямо сейчас и сделать это. Даже без меня.

— Ты пойдешь со мной так или иначе?

— Если тебе хочется. Или же могу остановиться у обочины, не заглушив двигатель, и увезти тебя в ту же секунду, как только ты появишься. А потом ты уйдешь.

— Нет, — возразила Прис, — я хочу, чтобы ты зашел в аптеку вместе со мной. Ты можешь показать мне, какой леденец брать. Мне нужна твоя помощь.

— Хорошо, так и сделаю.

— Каково наказание за подобный проступок?

— Вечная жизнь, — ответил я.

— Ты меня дурачишь.

— Нет, — возразил я. — Я так считаю. — Действительно, я был глубоко серьезен.

— Ты что, хиханьки со мной устраиваешь?! Я вижу. Зачем ты это делаешь? Разве я смешна?

— О Боже, да нет же!

Но она уже составила себе мнение.

— Ты же знаешь, что я всему поверю. В школе меня постоянно дурачили из-за моей доверчивости. Они звали меня «ходячей наивностью».

Я предложил:

— Пошли в аптеку, Прис, и я покажу тебе. Позволь мне доказать тебе. Во имя твоего же спасения.

— Спасения? От чего?

— От уверенности твоего разума.

Прис колебалась. Я видел, что она приняла мои слова на веру, и сейчас боролась сама с собой, пытаясь понять, что же ей делать и как быть. Если она совершит ошибку… Потом девушка повернулась ко мне и сказала честно:

— Льюис, я верю тебе насчет аптеки. Я знаю, что ты не станешь дурачить меня и потешаться. Ты можешь ненавидеть меня, да так оно во многих отношениях и есть. Однако ты не из той породы людей, которым доставляет удовольствие издеваться над слабыми.

— Ты не слабая.

— Да, я такая. Просто у тебя отсутствует инстинкт, позволяющий это ощутить. Это хорошо, Льюис. А у меня наоборот: есть-то он есть, но мне от этого не легче.

— Легче — не легче, — громко передразнил я. — Прекрати, Прис. Ты подавлена, потому что, закончив творить Линкольна, временно осталась не у дел, и совершенно так же, как многие творческие натуры, испытываешь сейчас разочарование между одной и…

— Мы уже приехали, — сообщила Прис, замедляя ход машины.

После того как доктор осмотрел меня и отпустил, не видя никакой необходимости в наложении швов, мне удалось убедить Прис остановиться у бара, так как чувствовал — надо немедленно выпить. Я объяснил ей, что так принято отмечать завершение какого-нибудь дела. Это именно то, что от нас требовалось. Мы видели пробуждение Линкольна к жизни — знаменательный момент, возможно, самый знаменательный в жизни каждого из нас. И все-таки, несмотря на всю его знаменательность, было в нем нечто зловещее и печальное, нечто подавившее всех, с чем не смог справиться ни один из нас.

— Мне только кружку пива, — сказала Прис, пока мы пересекали тротуар.

В баре я заказал ей пиво, а себе — ирландский кофе.[3]

— Чувствуется, что в подобных местах ты чувствуешь себя как дома, — заметила Прис. — Ты много времени провел, околачиваясь по кабакам, не правда ли?

Я ответил:

— Есть у меня кое-какие соображения насчет тебя, и я должен поделиться ими с тобой. Неужели ты веришь своим обрывочным наблюдениям за другими людьми? Или высказывания такого плана у тебя всегда наготове, чтобы окружающим было неприятно? Если это так…

— А сам ты как считаешь? — спросила Прис голосом, совершенно лишенным выражения.

— Не знаю, что и думать.

— А тебе какое дело?

— Ты представляешь для меня огромный интерес, вплоть до Мельчайших подробностей, и к тому же в любом аспекте.

— Но почему?

— История твоей жизни захватывающе увлекательна: шизоид — в десять лет; невроз навязчивых состояний — в тринадцать, законченная шизофреничка и подопечная Федерального правительства — в семнадцать. Сейчас ты наполовину излечена и снова живешь среди людей, но все еще… — Я замолчал. Совсем не ее трагическая история была причиной моего интере са. — Я скажу тебе правду. Я люблю тебя.

— Врешь.

Исправив неудачную формулировку, я сказал:

— Я МОГ БЫ полюбить тебя.

— Если что? — похоже, Прис страшно разнервничалась, голос ее дрожал.

— Не знаю, что-то удерживает меня.

— Страх.

— Возможно. Может быть, просто откровенный страх.

— Ты меня дурачишь, Льюис, когда говоришь так? Зачем ты это сказал? Я имею в виду — про любовь?

— Нет, не дурачу.

Она нервно рассмеялась.

— Ты мог бы покорить женщину, если бы смог преодолеть свой страх. Не меня, а какую-нибудь женщину. Я не могу свыкнуться с мыслью, что ты сказал мне это. Льюис, ты и я — противоположности, ты знал об этом? У тебя все чувства наружу, я же свои всегда скрываю. Я глубже. Если бы у нас появился ребенок — на что это будет похоже? Я не могу понять женщин, которые постоянно рожают, совсем как суки… в год по младенцу. Вероятно, это очень мило — быть такой земной, такой самкой. — Она взглянула на меня краем глаза. — Для меня это — закрытая книга. Такие реализуют себя посредством своей про-креативной системы, разве не так? Ей-же-ей, я знала таких женщин, но я-то никогда такой не стану. Я не могу чувствовать себя счастливой, если не тружусь. Хотела бы я знать почему?

— Бог знает…

— Должно же быть какое-то объяснение! Все ведь имеет причину. Льюис, я не помню точно, но не думаю, чтобы кто-то из парней говорил мне когда-нибудь, что любит меня.

— Да ты что, так не бывает. Должны же хотя бы мальчишки в школе…

— Нет, ты — первый. Я с трудом соображаю, что мне делать… Я даже не уверена, что мне это по душе. Какое странное чувство…

— Прими его, — подсказал я.

— Любовь и творчество, — сказала Прис больше себе, чем мне. — То, что мы сделали со Стентоном и Линкольном — роды. Любовь — и роды: двое соединяются, не так ли? Ты любишь то, чему дал жизнь. А если ты любишь меня, Льюис, то должен желать слиться со мной, дабы призвать к жизни нечто новое, не так ли?

— Думаю, что да.

— Мы подобны богам, — продолжала Прис, — в нашем творчестве, в нашем гигантском труде. Стентон и Линкольн — новая раса… и все-таки, даря им жизнь, мы опустошаем себя. Разве ты сейчас не ощущаешь пустоту?

— Нет, черт возьми!

— Значит, ты очень сильно отличаешься от меня. Для тебя в этой задаче не было подлинного смысла. Прийти сюда, в этот бар… сиюминутный импульс, которому ты поддался. Мори и Боб, и твой папа, и Стентон — все они остались там, в САСА с Линкольном, а тебе до этого и дела нет. Потому что тебе ЗАХОТЕЛОСЬ посидеть в баре и пропустить рюмашку. — Ее усмешка была исполнена добродушия и терпимости.