— Вероятно, он говорит: «Чтоб тебе провалиться!» — предположил я.
— Нет, — мрачно возразила Прис. — Сначала он бесится, потом — теряет надежду. Если он сумеет до тебя добраться, то ужалит как следует. А потом постепенное, страшное, слепое отчаяние одолевает его. Он знает, что, даже если восстановит паутину, настанет день, когда все повторится.
— Однако паутину-то он все-таки чинит.
— Что поделать — природный инстинкт. Именно поэтому их жизнь хуже, чем наша. Они не могут бросить все и умереть, они обязаны продолжать…
— Тебе надо хоть разок увидеть жизнь с хорошей стороны! Ты ведь натура творческая. Взять хотя бы твою кафельную мозаику или работу над симулакрами. Разве ты не ощущаешь вдохновения, видя плоды своего труда?
— Нет, — ответила Прис. — Этого недостаточно!
— Чего ж тебе не хватает?
Прис задумалась. Она открыла глаза и совершенно неожиданно убрала свои пальцы из моей ладони. Похоже, это было сделано механически, бессознательно. «Рефлекс, — подумал я, — совсем как у пауков».
Наконец Прис проговорила:
— Не знаю. Как бы долго и тяжело я ни работала, что бы ни делала, ЭТОГО ВСЕ РАВНО БУДЕТ МАЛО.
— Кто так считает?
— Я сама.
— А когда оживет Линкольн, что ты будешь чувствовать? Наверное, запрыгаешь от радости…
— Нет. Только еще большее отчаяние, чем прежде.
Я искоса глянул на нее. В чем тут заковыка, хотел бы я знать… Отчаяние от успеха… Бессмыслица. Что ж тогда последует за неудачей? Приподнятое настроение?
— Хочешь, я расскажу тебе нечто совершенно невероятное, — предложил я. — Увидим, что ты на это скажешь.
— Давай! — Она была вся внимание.
— Однажды я отправился на почту в одном городке Южной Калифорнии. Высоко, на карнизе здания, прилепилось птичье гнездо. На тротуаре сидел птенец — то ли он выпал, то ли вылетел, — не знаю. А его родители беспокойно кружились рядом. Я подошел, собираясь положить птенца обратно в гнездо, если только смогу добраться. — Тут я сделал паузу, затем продолжил: — И знаешь, что он сделал, когда я подошел к нему поближе?
— Что?
— Разинул просительно клюв. Прис размышляла, нахмурив брови.
— Видишь ли, — пояснил я, — это говорит о том, что малышу встречались только те, кто кормил его и защищал. Увидев меня, он, наверное, здорово перепугался. Еще бы — двуногое страшилище! Но потом все-таки решил, что даже такой монстр его накормит.
— Что же это значит?
— Это — доказательство того, что в природе существует и доброта, и взаимная любовь, и самоотверженная помощь. Они существуют в ней наравне со всякими ужасами.
Прис возразила:
— Нет, Льюис. Птенец совершил безрассудную глупость. Ты ведь не собирался его кормить.
— Я честно хотел ему помочь, так что, оказав мне доверие, он поступил правильно.
— Может, и правда стоит разглядеть хорошую сторону жизни? Так же, как ты, Льюис. Но для меня это все равно лишь глупость.
— Наивность, — поправил я.
— Какая разница! Наивность — незнание действительности. Здорово, если б ты смог сохранить ее. Мне хотелось бы сохранить ее тоже. Но ты подрастерял ее в повседневной суете, так как жить — значит приобретать опыт, а это ведет к…
— Ты цинична, — оборвал я ее словесный поток.
— Нет, Льюис, я просто давно уже сняла розовые очки.
— Да, дело безнадежное, — проворчал я. — Никому не дано тебя переубедить. И знаешь почему? Ты сама желаешь быть именно такой, какая ты сейчас. Так проще — в конце концов, это самый легкий путь. Ты кошмарная лентяйка и останешься ею, пока не тряхнет хорошенько. По своей же воле не изменишься никогда. Скорее нооборот, станешь сползать все дальше и дальше во мрак.
Прис расхохоталась, резко и холодно. Потом повернулась и пошла обратно. Больше мы друг с другом не разговаривали.
Вернувшись в мастерскую, мы обнаружили там милую картинку: Стентон наблюдал, как Боб Банди колдует над Линкольном.
Прис обратилась к Стентону:
— Перед вами тот самый человек, имевший обыкновение писать письма о помиловании солдат.
Стентон не ответил. Он пристально, не отрываясь, вглядывался в распростертую фигуру. Лицо его застыло в каком-то надменном равнодушии.
— Да, я понимаю, — наконец проговорил он, после чего шумно прокашлялся и внезапно переменил позу: покачивался взад-вперед, заложив руки за спину и переплетя пальцы. При этом выражение его физиономии оставалось прежним, словно всем своим видом он хотел подчеркнуть: «Это мое дело! Не советую лезть и мешать!»
«Старик сейчас встал в позу, — решил я, — какую, наверное, частенько принимал в своей прежней жизни». Плохо это или хорошо, черт его знает! Фигура, конечно, колоритная. Такого на тележке не объедешь… Старому хрычу, наверное, глубоко наплевать, как люди относятся к нему, — ненавидят, боятся или уважают. Главное, что проигнорировать или забыть его невозможно.
— Мори, — окликнула Прис отца, — по-моему, ЭТОТ разработан лучше, чем Стентон. Смотри-ка, он шевелится.
И правда, симулакр на рабочем столе зашевелился.
— Эх, сюда бы сейчас Берроуза! — Прис чуть не подпрыгнула от возбуждения. — Если б он увидел ЭТО, наверняка бы обалдел. Даже он!
Несомненно, зрелище впечатляло. Может, поэтому у Мори слегка поехала крыша и он полез ко мне с невразумительными речами:
— Помнишь, Льюис, наш самый первый инструмент? Мы все тогда день-деньской наяривали на нем…
— Помню.
— Мы насиловали бандуру как только могли. Даже Джером и твой долбанутый братец с лицом вверх тормашками. Мы вышибали из органа любые звуки, — клавикорда, гавайской гитары и паровой молотилки. Вот безумие-то! Досталось по первое число Баху и Гершвину. Потом, вспомни-ка, состряпали пойло из охлажденного рома со всякими добавками. А уж когда налакались, начали вообще Бог весть что вытворять! Сочиняли какие-то собственные композиции в невероятных тональностях. Изобретали звучание новых, несуществующих инструментов. И вдобавок записали все это на магнитофон. Да, парень, это было нечто!
— Заповедные времена, что и говорить…
— Я под конец пьянки свалился на пол и давил на педали низких тонов. Остановился на басовом «соль», насколько помню, да так его и заклинил. Когда я приполз на следующее утро, проклятое нижнее «соль» все еще ревело, как противотуманная сирена. Вот так… Как думаешь, где он теперь, наш первый орган?
— Где ж ему еще быть? Стоит, наверное, в чьей-нибудь гостиной. Они ведь никогда не изнашиваются и не нуждаются в настройке. Какой-нибудь болван в эту минуту бацает на нем песенку.
— Бьюсь об заклад — ты прав. И тут Прис рявкнула:
— Помогите же ЕМУ!
Симулакр молотил ручищами, делая отчаянные попытки сесть. ОН мигал глазами и гримасничал. Мы с Мори вскочили и помогли ЕМУ подняться. Боже, ОН оказался таким тяжелым, будто его набили свинцовыми чушками! Однако мы ухитрились привести его в сидячее положение и прислонили к стене, так что теперь-то уж ему не свалиться!
Симулакр тяжело, со стоном, вздохнул. Что-то заставило меня затрепетать от этого звука. Повернувшись к Бобу Банди, я спросил:
— Как ты считаешь — с НИМ все в порядке?
— Не знаю. — Банди снова и снова нервозно запускал пальцы в свою шевелюру. Я заметил, что руки у него дрожат. — Я могу ЕГО проверить — это болевые контуры.
— Болевые контуры?!
— Ага. Без них он набредет на стенку или еще какую-нибудь хреновину и изуродует себя. — Банди судорожно ткнул большим пальцем в сторону молчаливо наблюдающего Стентона, — у ЭТОГО они тоже есть. Что же еще, Господи помилуй?!
То, что сейчас происходило в мастерской, можно было с уверенностью назвать чудом. Рождалось живое существо. Ребята, с нервишками послабже, могли бы выскочить от страха из штанов. Черные, как смоль, глаза симулакра двигались из стороны в сторону, разглядывая нас. В темных зрачках не отражалось абсолютно никаких чувств. Можно подумать, что симулакр осторожничает, напуская на себя вид полной отрешенности. Такой фокус явно превышал человеческие возможности. Коварство родом из потустороннего мира. Объект, заброшенный в наше время и пространство, одновременно все видел, все воспринимал, но разумом не мог постичь ни единой вещи. Казалось, что он все еще находится в подвешенном состоянии, на границе между явью и небытием. В этом зачарованном ожидании сквозил всепоглощающий ужас, ужас настолько чудовищный, что его уже нельзя было назвать ощущением. Симулакр должен был отделиться, вырваться из некоей расплавленной массы. Может быть, некогда все мы тихонько лежали в этом расплаве. Для нас прорыв стал далеким прошлым, для Линкольна же все происходило прямо сейчас.
