Он достал сигареты, вытряс одну из помятой пачки, схватил ее губами, а пачку протянул мне. Я поблагодарил: третий год не курю.

— Бросал… — сказал он, краем глаза следя за грузовиком, который из третьего ряда прижимал нас к троллейбусу. И ловко прикурил. Вместе с грузовиком, колесо в колесо, мы влетели в гулкую тьму туннеля, сизую от выхлопных газов, желтую от электричества. Но из туннеля на слепящий блеск солнца вынеслись одни.

— Бросал, — повторил он, продолжая наблюдать за отставшим грузовиком, среди множества мчавшихся за нами машин его не выпуская из поля зрения. — Год целый не курил. Один черт! Вон что, вон что делает!.. Где перестраиваться надумал. Вот раздолбай! И не видит никто.

Но тут по мчащимся машинам хлестнул милицейский свисток. Я оглянулся. Все так же мчались, и только грузовик, теряя скорость, один-единственный виновато откатывался к тротуару. Когда от светофора я глянул второй раз, шофер уже шел через шоссе, нес повинную свою голову и какие-то бумажки в руке. Милиционер и не глядел даже, стоял к нему спиной, уверенно зная: никуда не денется, придет. И к этой-то спине, запахиваясь на ходу, торопился, перебегал перед машинами шофер грузовика.

— Та-ак… Один накололся… — повеселел таксист. — Сейчас его причешут.

Он еще некоторое время глазом в дрожащем зеркальце ловил, что там происходит. И вперед смотрел, и сзади старался не упустить. Но мешали другие машины. Потом автобус надвинулся и все закрыл собой.

— А курить я бросал… Нельзя мне курить, язва желудка раздражается.

Я сказал, чтоб поддержать разговор:

— Марк Твен еще говорил: ничего нет проще, как бросить курить, я раз тридцать бросал.

— Вот и я не хуже того. Да бросишь тут, когда правды нет!

И строго глянул в мою сторону, словно это не он, а я сказал, что нет правды.

Было что-то профессиональное у него во взгляде: он и поощряет, он и стережет как будто. А строгость эта — мол, тот ли еще ты человек, кому доверить можно?

— Нет правды, — повторил он. Вздохнул. Помолчал. Мы шли по Садовому кольцу, скорость восемьдесят километров в час. — Вот дочка у меня. Три раза поступала. Ну?

Физику эту, математику она вообще, если уж так честно сказать, с детства уважает.

В меня пошла. Другой сидит, сидит, ну, чего, спросить, сам себя мучаешь? А ей сразу видно, где, в чем какое затруднение. Ничего ей все это не составляет. «Задачку не решила»… Может это быть? Ну, вот вас я спрошу, — он опять строгим взглядом примерился, — может это быть? Да она физику лучше всех предметов! А не решила, спроси. Еще спроси, ведь жизнь решается. Занималась — себя не жалела. Или мне моргать, шутка в деле? А-а-а…

Это «а-а-а» его, короткое, стонущее, всех нас вместе как будто уличало: мол, видим, что делается, знаем…

— Не задачка виновата, сказать за нее некому. А ведь хочется восхищаться. Ладно, подали в юридический. С одного захода поступила. Нам бы сразу догадаться, а то, шутка в деле, два года потеряли, можно сказать, зря. Она эту историю вообще с детства обожала. Другой сидит над книжкой, штаны протирает, ничего этого ей не надо. Послушает на уроке, любой вопрос может отвечать. Когда, например, была революция девятьсот пятого года? Или другой сложный вопрос… В ночь-полночь разбуди, будет отвечать. Конечно, два года жалко, но замуж ей рано, считаем, как в армии отслужила.

Утром я — на работу, мать — на работу, дочка — на учебу. Ну? Все нам рассказывает, какие преподаватели, какие предметы, как, что, где. Месяц прошел, стипендию приносит. Восхищаемся. А как второй месяц к концу стал подходить, тут она сама во всем призналась. Но я не поверил, пошел лично. Все при мне подняли, достают ее сочинение. Ну, уж не знаю! Ошибки это тоже как посчитать. Каждое дело две стороны имеет. А ты как себе посчитай, вот тогда я тебе поверю. А-а-а…

Мы думаем, она в институт, а она к подруге идет. День сидит, не евши, вечером приходит, как будто из библиотеки. Видим, конечно, видно нам: учеба влияет. Но не догадываемся. Это же надо такой скрытной! Это в кого же такой характер? Уж, кажется, воспитывали без баловства. У меня не забалуешься. Еще вот такая была, уже предупреждал: от меня пощады не жди. Они ведь себе какой принцип присвоили?

Было б сказано, забыть недолго… Так вот учти, ты мною предупреждена. И со всеми вытекающими последствиями. И после этого ни отцу, ни матери!.. Ну хоть бы матери-то, матери тайком! Та, дурища, жалеет ее: «Ложись, доченька, сколько можно себя истощать? Ложись, спи. Вон уж до очков дочиталась». Ничего, говорю, сдают один раз, живут с дипломом всю жизнь. С дипломом куда хочешь пойдешь, все можешь требовать. А она остальные экзамены вовсе даже не сдавала совсем. Во характер! Во какая в себе скрытная. Такое дело на себя взять!..

Двое парней, стоя у бровки тротуара, ловили такси. Они устремились, протягивая руки. На одном была студенческая, выгоревшая на солнце и все равно нарядная строй-отрядовская форма, другой в джинсах, белая с короткими рукавами обтягивающая майка. И черный Мики Маус улыбается во всю грудь. Оба махали издали.

— Берите, если по дороге, — сказал я.

Он молча, яростно, так что ребята шарахнулись на тротуар, промчался мимо.

— Я этих длинноволосых вообще не вожу. Ко мне они лучше не садись! — и так сжал челюсти, аж дрогнуло в лице. — Все с высшим образованием, а работать некому.

Шелушащиеся губы его побелели. Он закурил опять. Было жарко и, наверное, горько курить. Сбросив газ, мы катили по инерции: впереди у Смоленской площади образовалась пробка у светофора. Светило отвесно полуденное солнце, блестели сгрудившиеся машины. Из черного, свежего асфальта вытапливался мазутный жир. И туда, в общий бензиновый чад, вкатывались и вкатывались новые машины. Подкатили и мы. Стали.

Шофер надел темные очки, лицо его в них сразу стало похожим на кого-то. Оно разделилось на три части: покатый, уже залысый лоб, не по-летнему бледный, черные очки, как маска на глазах, и подбородок и рот, сжатый жестко.

Высунувшись в дверцу, он смерил взглядом, сколько стоять. Потом сидел, откинувшись на спинку сиденья, выставив голый локоть наружу. Работал мотор, подрагивала рукоятка скоростей. Теперь уже и сзади нас было не меньше машин, чем впереди. А из-за перекрестка, из-за линии «Стоп» нацелились на пустую половину улицы выстроенные в ряд радиаторы машин. И их и нас удерживал на месте красный огонь светофора.

И над всем в стеклянном скворечнике парила белая милицейская фуражка. А еще выше блистал шпиль высотного здания.

Светофор мигнул. Устремились из-за перекрестка встречные машины. Двинулись и мы наконец. И когда уже рядом и впереди освободилось пространство, нас обогнало с ходу другое такси. Словно подхваченная ветром, в тот же миг устремилась следом наша машина. Не поняв, в чем дело, я видел только, как шофер машет тому водителю.

Жест, взгляд — властные. И прижимал, прижимал его машину к тротуару.

— Видал, что делают? Это он защелку у дверцы вынет, отожмет вот так вот и грузит за здорово живешь холодильник в салон.

Теперь и я увидел в той машине покачивающуюся белую глыбу холодильника.

— Он за живые деньги работает. В рейс выехал, сейчас у него свежая копейка. Цыг-ганское посольство. Ну я их жал! К бровке! К бровке! — хоть тот слышать не мог. И свирепо сжимал шелушащиеся губы и махал от себя рукой, как муху сгонял со стола.

Водитель такси давно уж заметил нас. Скорости не прибавлял, спокойно шел в первом ряду и даже поглядывал с интересом. Мы поравнялись.

— К бровке тебе приказывают!

— Приказывать мне будешь… Иди ты знаешь куда?..

И свернул в переулок. А нам надо было прямо.

— Та-ак, — неожиданно повеселел шофер. — Значит, в наглую пошел. А никуда ты, эм-эм-эл четырнадцать — шестьдесят девять, не уйдешь… Они еще так ухищряются: загонит во двор и стоит. Час будет стоять, два будет стоять. Его ищут, а он, как заяц, уши прижал и пережидает.