И хотя мне известно, что принявшее меня старое тело вскоре умрет, моя душа, обретающаяся в нем теперь, не перестанет изнывать в унылой меланхолии своего бессмертия. С каким глубоким удовлетворением я ушел бы вместе с этим никому не нужным старцем — умер бы в нем и вернулся туда, откуда был послан. Но такой милости пока нет для меня, а есть лишь суровый гнет бесконечного повторения пройденного. Все, что предстоит мне испытать — в любом новом воплощении, — то уже было, было! И этот старый человек со своим угрюмым утренним отчаянием, с пустотой в прошлом, напрочь отсеченном от него беспамятством болезни Альцгеймера, также является многомиллионным повтором одного и того же эпизода из всеобщего спектакля под названием «Хочу жить вечно на земле».
Зачем это, спросите вы; отвечу — чтобы бесконечное число раз умирать. Боюсь, господа, что желание вечной жизни — это бесконечное перетекание через пороги и уступы смерти. Перевалив через очередной уступ, водопад жизни словно бы устремляется к бездне, летит прямо туда! Но дно все-таки достигается, и, побушевав в свирепом аду клокочущей пены, желание жить выносится уже на спокойные просторы нового существования. Потому и так завораживает, притягивает моего старика явственно слышимый по утрам шум близящегося водопада. И проснувшемуся человеку отчаянно не хочется просыпаться. Его одолевает ложная надежда: вот если бы сейчас не проснуться, то как-нибудь можно и проскочить водопад… Но вот он сидит, в трусах и майке, на краю своего одинокого ложа, и заоконный грохот утренних рабочих машин, подобный шуму гигантского водопада, едва не оглушает семидесятилетнего старика. Который никак не сообразит, кто он такой, где находится — в своей городской квартире или в больнице, и кто сейчас должен подойти к нему, а то и никто не подойдет…
Недавно с ним встречался уже вошедший в моду писатель Вас.
Немирной — этакий новорусский Мартин Иден на востоке своей славы. Вы мой учитель, с приятностью для себя говорил он тогда старцу, ваши книги помогли мне разобраться в самом себе, на ваших книгах я вырос, можно сказать… И Василий полагал, что литературному реликту будет приятно услышать такие слова.
— Я хотел спросить у вас… Как писателю распорядиться своим жизненным временем, чтобы не растерять, а полностью осуществить свои возможности? — солидно-ханжеским тоном, усвоенным совсем недавно, молвил далее Вас. Немирной.
В ответ он услышал нечто совершенно неожиданное:
— Да вы, судя по вашему виду, уже давно исчерпали все свои возможности, молодой человек! Но это ничего, по этому поводу расстраиваться не стоит. Вот я перед вами — у меня было возможностей в тысячу раз больше, чем у вас, и многие из них мне удалось осуществить. И что же, какая теперь разница между нами?
А никакой. Я со своими громадными осуществленными и упущенными возможностями и вы, успешно освоивший все свои малые, — мы сидим рядышком, мирно разговариваем, как равные. Мы и есть равные.
Ведь нас уже давно сожрало некое огромное чудовище, зверь.
Сожрало и переварило, и теперь мы не что иное, как его благополучное и самое убедительное говно, дорогой мой. Которое в наше время — и в нашем государстве также — обрело сейчас зеленоватый оттенок. Вот мы с вами и стали этим зеленым говном, товарищ писатель.
— Вы имеете в виду, наверное, американский доллар, — чувствуя, что криво усмехается, промолвил «товарищ писатель». — Или что-нибудь другое?
— Разумеется, доллар, — был ответ. — А что еще? В более общем смысле, конечно же, деньги. Как только мы напечатаем где-нибудь в журнале первую свою строчку, зверь уже ждет нас, широко раскрыв свою пасть. И никуда нам от него не деться.
— Мне кажется, не очень оригинальная у вас получилась метафора…
— Не очень согласен.
— И что же, вы считаете, нечисты все без исключения? Все в дерьме?
— Все. Разве что два-три человека за всю историю. Вы сами догадываетесь, о ком я…
— А Ван-Гог? Он ведь был чист — за всю жизнь ни одной картины не продал.
— Зато после его смерти чудовище проглотило его картины и переварило по тридцать семь миллионов долларов штука… Ничего себе, а?
Василий был огорчен получившим столь неожиданный оборот разговором; он сидел перед старым писателем со смущенным видом; та встреча происходила в Переделкине, на писательской даче.
— Признаться, я шел к вам вовсе за другим… — тихо и трусливо пробормотал Вас. Немирной, и только я, его невидимый близнец, мог угадать, какая темная и едкая смута поднимается в его душе.
— С чем же, — был вопрос, — вы пришли ко мне?
— С тем, во-первых, чтобы поблагодарить. Об этом я уже говорил.
Много лет с трепетом читал ваши книги.
— Мне очень приятно это слышать. Я тоже благодарю вас. А что дальше?
— В одном своем романе вы сказали, что человек не видит, но знает: позади него остались день его рождения и — до этого дня — вечность времени. Поэтому можно предполагать с уверенностью, что впереди у него будет день смерти, а за ним — все та же неминуемая вечность.
— Вполне возможно, я что-нибудь подобное и написал. Так что же?
В чем ваш вопрос?
— А в этом слове — «неминуемая». В каком смысле вы употребляете его — как что-то обязательное или в том смысле, что невозможно миновать — «непреодолимое»?
— Не помню. Да это и неважно. Забыл — значит, какая-нибудь ерундистика. Я всю свою прожитую жизнь забыл, товарищ, а вы толкуете о смысле какого-то слова. Давайте лучше поговорим о другом. Например, о вас.
— И о чем же… обо мне? — вновь растерялся Василий.
— Проклятый вопрос о смерти остался для вас неразрешимым, так ведь? Впрочем, как и для всех, включая сюда и тех двоих-троих, о которых уже шла речь. И дело вовсе не в том, чтобы решить эту задачу, она, видимо, нерешаема. А в том дело, к какой группе крови относится каждый из нас, к какой категории жильцов на свете относится. Вот мы с вами относимся к той, которая исповедует главный лагерный закон: ты умри сегодня, а я умру завтра. Мы с вами, молодой человек, одной крови — вы и я.
— Но это, по-вашему, хорошо или плохо? — несколько ироничным, минорным тоном вопросил Вас. Немирной, как никогда уверенно чувствуя себя представителем постсоветского модернизма.
— Хорошо, хорошо, — успокаивающе махнул на него восковой ленинско-мавзолейной рукой собеседник. — Да вы и сами знаете, поэтому и пришли ко мне. Скоро к вам доллары потекут. Ждите. А потом вы умрете внезапной смертью — скорее всего вас убьют.
— Спасибо за пророчество, конечно… Но при чем тут доллары? Вы что, прямо связываете их с моей прискорбной гибелью?
— Не обижайтесь, скажите лучше спасибо. Ведь я напророчил вам внезапную смерть, лучшую из всех возможных. Хотел бы я оказаться на вашем месте. А насчет долларов — так ведь это, товарищ, общее место. Там, где они текут, обычно убивают.
Если иначе нельзя их отобрать и присвоить. Все можно присвоить, всякое имущество, даже кусок территории на Луне и даже пространство другой человеческой личности — да, да, молодой человек: став каннибалом и сожрав труп этой личности. Однако нельзя ни присвоить, ни украсть время чужой жизни! Это чужое время никогда не станет твоим, убей ты хоть миллион других людей. И безумие — не понимать этого. И этим безумием охвачены девяносто девять целых, девятьсот девяносто девять тысячных процента людей на Земле — со дня их творения, если, конечно, они были сотворены, а не произошли от лохматых обезьян.
Вы что думаете, вы пришли ко мне за советом или какой-нибудь премудростью? Нет, вы пришли, дорогой мой, сами того не ведая, в надежде присвоить мое жизненное время. Однако это невозможно.
Чужое время непожираемо. И пусть вас не сердят эти мои слова — все мы, бедные, испытываем голод чудовищного недостатка собственного жизненного времени. От этого голода, как от дистрофии, и подыхаем. Умираем голодной смертью времени. Его так мало, и оно принадлежит только каждому из нас. И никакого эквивалента ему нету. Так что напрасно смотрите на меня тоскливыми глазами — не только присвоить, но и получить его от меня, если я вдруг захочу отдать свое время в дар, вы не сможете! Это действительно невозможно. Не было придумано такого способа присвоения, сколько бы ни старались.
