В некоторых домах я встречал детей моего возраста. Все это однообразно повторялось в каждый приезд. От этих пребываний в П. довольно хорошо запечатлелись в моей памяти места, но лица почти изгладились из нее, удержалось только несколько имен. Как могли выглядеть господин X., госпожа З., дети Т., дети Л.? Тем не менее я очень хорошо помню, что одни из этих людей нравились мне, тогда как другие были мне антипатичны, но эти симпатия и антипатия связывались с совершенно позабытыми фактами и впечатлениями.
Итак, моя память, столь слабая на лица, очень точно запечатлела места. Этот маленький городок П., который я не посещал с четырнадцатилетнего возраста, оставался записанным в моих воспоминаниях с четкостью миниатюры. Перед моими глазами проходили улица за улицею, дом за домом и, так сказать, камень за камнем. Я ощущал, его запахи, краски, шумы. Я знал мой П. наизусть. Правда, П. невелик. Когда вы посмотрели его довольно красивую церковь, его ратушу эпохи Ренессанса, несколько домов двух прошлых столетий, то вы увидели все, что в нем есть замечательного. Река пересекает его, разделенная на два рукава. От вокзала пыльный бульвар выходит на длинную и узкую, плохо вымощенную улицу, которая приводит к Рыночной площади и затем, под именем Горной, или Большой, улицы продолжается до другого конца города. Остальное — сетка переулков. Однако у П. есть общественный сад со старыми деревьями и каменными скамейками.
Дом моей тетушки Шальтрэ был расположен между Рыночного площадью и общественным садом. Каким же внимательным взглядом я смотрел на этот дом, если он так отчетливо обрисовывается перед моими глазами? Не оттого ли, что ему предстояло играть роль в моей жизни, вид его так глубоко запечатлелся в моей памяти? Обыкновенно места оставляют у нас столь прочное воспоминание только в тех случаях, когда мы были на них особенно счастливы или несчастны, когда нам довелось испытать на них что-нибудь примечательное. Ничего этого ни в каком случае нельзя было сказать относительно дома тетушки Шальтрэ. С ним не связывалось у меня ни одного сколько-нибудь важного события. Ничего замечательного не произошло в моей жизни в течение тех нескольких каникул, которые я провел в этом доме, и, однако, я видел его с необычайною отчетливостью. По мере того как поезд приближал меня к нему, эта отчетливость возрастала. Дом тетушки Шальтрэ занимал все мои мысли и отвлекал меня от моих забот.
Как уже сказано мною, он выходил на Рыночную площадь. Фасад серого камня состоял из трех этажей. В двух верхних этажах по три окна. В нижнем этаже только два, место третьего занято дверью, окрашенною в серый цвет. Чтобы позвонить, нужно было потянуть за оленью ножку, подвешенную на цепочке. Ножка эта, почти совсем облезшая, оканчивалась копытцем, блестевшим, как металл. Дребезжание колокольчика и гулко раздававшиеся по каменным плитам сеней шаги шедшей открывать служанки были слышны снаружи. Стены довольно обширных сеней были выкрашены в желтый цвет, под камень, и соединительные линии были выведены каштановыми ниточками! В сенях начиналась лестница. Края ее каменных ступенек были облицованы деревом. Железные перила украшались внизу большим медным шаром. Против лестницы, направо от входа, находилась столовая, в которой стоял низкий буфет, большой стол вощеного дерева, стулья с соломенными сиденьями. В углах шкафы выпячивали свои дверцы. Белая изразцовая печь поддерживала колонну, увенчанную мадрепорой. Между окнами качалась в своей выцветшей рамке стрелка испорченного барометра. Стены были выкрашены под мрамор.
На площадку второго этажа выходило несколько дверей, одна из которых принадлежала небольшой комнате с двумя окнами на Рыночную площадь, служившей гостиной. Между окнами, в вольтеровском кресле, сидела обыкновенно моя тетушка Шальтрэ, с вязаньем в руках. Другие кресла в стиле ампир, обитые утрехтским бархатом, были расставлены в кружок перед камином, на котором стояли под стеклянным колпаком высокие алебастровые часы с колонками из желтого мрамора и золоченым циферблатом. Остальная мебель состояла из довольно красивой консоли Людовика XVI, по бокам которой стояли два карточных стола и несколько маленьких столиков. На стене против окон, оклеенной бархатистыми обоями с разводами, висел портрет г-на де Шальтрэ, произведение одного из местных живописцев, бездарность которого сумела чудесно передать совершенное ничтожество модели.
Замаскированная обоями дверь выходила из гостиной в большую комнату, куда можно было попасть и прямо с площадки лестницы. Она освещалась одним окном и стеклянною дверью, открывавшеюся на балкон, который назывался «галереей» и тянулся вдоль всего фасада, выходившего во двор. Этот четырехугольный посыпанный песком двор замыкался справа и слева высоким забором, а в глубине его возвышалась постройка, служившая каретным сараем и конюшнею и дававшая место воротам, утыканным сверху большими гвоздями; в них была проделана калитка, через которую ходили в общественный сад. Эта галерея составляла главнейшую приятность комнаты, в которой располагались мои родители во время их пребывания в П. и которая едва ли могла казаться им комфортабельной со своим альковом, занавесками из белого коленкора, каменным полом и старой невзрачной мебелью.
Рядом с этой комнатой находилась комната тетушки Шальтрэ. В ней также помещался альков с ярко-желтыми занавесками и несколько кресел и стульев с сиденьями из черного волоса. На мраморной полочке письменного стола из красного дерева стояла целая армия маленьких статуэток святых. Стены почти сплошь были покрыты вставленными в рамки или пришпиленными благочестивыми картинками. Комнату наполнял странный запах, который я никогда не забуду. Комната моей тетушки Шальтрэ отдавала воском церковных свеч, зажигаемых ею во время молитв и в грозовые дни, пылью, затхлым воздухом и еще одним запахом, источником которого была соседняя уборная, игравшая большую роль в жизни моей почтенной тетушки, ибо отправления, ненормальности и капризы ее внутренностей составляли постоянный предмет ее забот и давали ей неистощимую тему для разговоров.
Верхний этаж состоял тоже из четырех комнат, причем две из них выходили на площадь и две во двор. Все четыре с альковами, с кроватями ампир, с большими шкафами. Обыкновенно они были необитаемы. Над домом тянулся обширный чердак, заваленный массою самых странных предметов. Все это вместе составляло старый банальный провинциальный дом, самый, может быть, скромный из числа тех, в которых жили семьи, составлявшие «общество» П. Наиболее замечательными были дом Ж. де В., у которого была красивая тенистая площадка; дом Д. с большим садом и лабиринтом; дом девиц Б., славившийся своими оранжереями; дом графа де М. с его знаменитыми шпалерами. Между тем дом Шальтрэ не обладал никакими достопримечательностями, разве только удивительно чистою и холодною водою своего колодца, да имел еще честь видеть рождение Рене-Луи-Эрнеста-Жюля маркиза де Шальтрэ.
Г-н де Шальтрэ происходил из хорошей местной фамилии, которая насчитывала в числе своих представителей Шальтрэ военных и Шальтрэ судейских, но не нашла в нем ни прославителя, ни потомства, ибо этот последний Шальтрэ умер, проведя совершенно бесполезную жизнь, и его единственным замечательным поступком была женитьба в преклонном уже возрасте на старшей сестре моего отца, с характером которой у отца было мало общего. Совершив этот похвальный поступок, дядя Шальтрэ не замедлил понять, что его роль в этом мире сыграна, и умер в том самом алькове с желтыми занавесками, в котором моя тетушка продолжала в течение почти полувека проводить ночи своего хотя и не неутешного, но все же упорного вдовства. Ее муж оставил ей почтенное имя, некоторое состояние, заключающееся в фермах и процентных бумагах, и хорошее положение в этом маленьком провинциальном городке, откуда тетушка моя никогда не помышляла уезжать. В самом деле, она была настоящею провинциалкою. Она питала к П. странное и забавное почтение. П. являлся в ее глазах местом, единственным в мире, несравненным и бесценным. Факт жизни в нем, владения домом казался ей самою желанною из привилегий. Для нее не было ничего выше П. Она приписывала особенные качества воздуху, которым в нем дышала. Она отмечала долголетие, которого обыкновенно достигали в нем и которого она, конечно, тоже надеялась достигнуть, благодаря своему хорошему здоровью и великолепию климата, обладавшего способностью одинаково хорошо сохранять силы как ума, так и тела. По словам моей тетушки, жители П. отличались удивительною тонкостью ума. Но люди с умом обыкновенно бывают язвительны и несколько злы. Послушать же мою тетушку, это сочетание ума со злобою не распространялось на П. Как раз напротив: доброта была основным свойством обитателей этого примерного города. Этот добрейший г-н С, эта добрейшая г-жа де Л. Ничье имя не произносилось тут без добавления к нему: «которая так добра» или «который так добр». Тетушка моя всегда следовала этому обыкновению. Она всегда говорила: в П., «где все так добры», такая-то и такая-то вещь «делается или не делается». К этой всеобщей доброте, обращавшей П. в род земного рая, прибавьте еще, что нигде жизнь не была более дешевою, нигде торговцы не были более уступчивыми, купцы более добросовестными. Все жители П. были облечены особою местного честностью. Они не пренебрегали ни одною обязанностью по отношению к ближнему и по отношению к самому себе.
