В два часа лязгнули замки на двери, и я сказал:

— Идем, Кроули, разомнем ноги. Если у тебя есть бабки, можешь купить в лавке книжку или курево.

— Мне и здесь хорошо, — отозвался Кроули. — Кроме того, у меня нет денег. А в лавке продают конфеты?

— Да.

— А у тебя есть деньги?

— Угу. Двадцать центов, но их должно хватить мне на табак на оставшиеся недели. При условии, конечно, что я буду выкуривать не больше двух-трех самокруток в день. У меня нет ни одного лишнего цента, ни для чего.., и ни для кого.

— К чертям табак. Принеси четыре шоколадных батончика: два с зефиром, один с кокосом и один — со сливочной помадкой.

Я только расхохотался ему в лицо и вышел, думая о том, что на этот раз у меня будет для парней забавная история, которая поможет им справиться с хандрой. Но, как ни удивительно, мне не удалось рассказать о Кроули ни одному человеку. Объяснить это я не могу. Только я заговорил с одним из ребят, как его подозвал охранник. Не успел я поздороваться с другим, как он велел мне засохнуть — как я понял, у него было паршивое настроение и ему было не до меня. Один раз я почти начал говорить, да и парень был склонен меня выслушать (это был наш местный стукач), но как только я сказал: "Ты обязательно должен послушать, что за птичку фараоны подсунули ко мне в клетку", — как прозвенел звонок, означавший, что пора возвращаться по камерам, и я едва успел заскочить в лавку, прежде чем продавец опустил жалюзи. Вернувшись на свой ярус, я вручил Кроули его шоколадные батончики, и он спокойно взял их, не сказав ни "да", ни "нет", ни "до свиданья", ни "спасибо".

За несколько часов, что прошли до отбоя, мы едва ли обменялись двумя словами. Лишь один раз Кроули спросил меня, как сделать так, чтобы одно одеяло грело как два. Я показал. Потом я запрыгнул на свою верхнюю койку и сказал:

— Постарайся спать сегодня ночью, о'кей?

— А в чем дело? — спросил Кроули.

— Ты разговариваешь сам с собой во сне.

— Я не разговаривал сам с собой! — возмутился он.

— Не знаю, с кем ты там разговаривал, кореш, но это точно был не я.

— Я разговаривал с моим.., братом, — сказал Кроули и засмеялся.

Боже, что это был за смех! Его как будто клещами из него вытаскивали, и он хрипел, и визжал, и закатывался все сильнее и сильнее. И никак не мог остановиться. На мгновение мне даже показалось, что это никакой не смех, и что у Кроули — какой-нибудь припадок, и я свесился с койки, чтобы посмотреть, в чем дело. Лицо Кроули было бледным и напряженным, глаза зажмурены, но самое главное — его рот был закрыт! Я отчетливо видел, что губы его не просто сомкнуты, они были сжаты, но, черт побери, он продолжал смеяться с закрытым ртом! Этот смех шел у него откуда-то изнутри, из его чертовой груди, и я готов поклясться, что ничего подобного я никогда прежде не слышал.

Я просто не мог выносить этот хохот. Я был уверен, что, если Кроули сей секунд не прекратит покатываться, я просто перестану дышать, или мое сердце перестанет биться. Казалось, сама жизнь выходит из меня через поры на коже и превращается в крупные капли пота.

А жуткий смех становился все более высоким и пронзительным, оставаясь при этом таким же громким. И все же каким-то образом я понял, что слышим его только мы с Кроули, и никто больше. Скоро он сделался таким высоким, что я перестал его слышать, но я все равно знал, что он продолжает звучать, и знал, когда он оборвался. Зубы у меня ныли — с такой силой я их стискивал все это время. Потом я отключился, и мой обморок, видимо, перешел в сон; во всяком случае я не помню ни как погас в девять часов свет, ни как надзиратели проверяли, все ли заключенные лежат по своим койкам.

Мне не раз случалось бывать в жестоких переделках, и я хорошо знаю, как чувствует себя человек после нокаута. Когда я очнулся после своего странного обморока, все было по другому, так что я, наверное, действительно немного поспал. Как бы там ни было, когда я открыл глаза, было часа три-четыре, и рассветом еще даже не пахло. В окно я видел тощенький серпик луны, которая болталась над старыми стенами тюрьмы и указывала белесым пальцем на нас — на меня и на Кроули. Несколько минут я не двигался. Потом до меня донесся какой-то тихий звук. Кроули с кем-то разговаривал. И этот кто-то ему отвечал!

Кроули говорил что-то насчет денег.

— Нам просто необходимо раздобыть денег, Баб. Черт, ну и положеньице!.. Мы-то думали, они нам не понадобятся, потому что мы и так могли получить все, что нам нужно, а теперь видишь, что получилось? Этот коп привязался к нам просто потому, что я мало похож на победителя конкурса красоты, а в результате мы оказались здесь. И теперь нам надо как-то отсюда выбираться. Да, я знаю, мы сумеем сделать это, но деньги нам все равно понадобятся, чтобы впредь подобное не повторялось. Ты ведь сможешь что-нибудь придумать, правда, Баб?

Потом я услышал ответ. Это был тот же скрипучий, визгливый голос, который несколько часов назад так жутко смеялся, и он не принадлежал Кроули — в этом я готов был поклясться.

Но ведь этого не могло быть! Одна камера — два заключенных, одна койка — один человек — этот закон я очень хорошо знал, и все же я ясно слышал разговор двух человек, хотя сам не произносил ни слова! Ей-богу, от всего этого мои мозги начинали подпрыгивать и шкворчать словно яичница в большом количестве раскаленного масла.

— О, конечно! — визгнул внизу чужой голос. — Деньги можно достать без проблем. Надо только действовать с головой, а не так, как мы, Кроули, хи-хи-хи!

Тут они захихикали, а мне показалось, что кровь замерзает у меня в жилах. Я не смел даже пальцем пошевельнуть из боязни, что мои вены лопнут, как стеклянные. Между тем голос продолжал:

— Кстати, насчет побега... Ты знаешь, как именно мы должны действовать?

— Да, — отозвался Кроули. — Эх, Баб, что бы я без тебя делал! Что за башка у тебя, что за мозги!..

— Без меня ты пропадешь ни за понюх табаку, — ответил голос. — Ги-ги-ги! И не вздумай даже пытаться от меня отделаться — увидишь, что будет!

Я глубоко вздохнул и, бесшумно приподнявшись, свесил голову вниз, стараясь разглядеть, что творится на нижней койке.

Ничего подобного я в жизни не видел! И еще никогда не испытывал такого потрясения и такого страха. После этого меня смело можно было списывать в расход, потому что каждый человек живет на земле ради одной единственной минуты, порой — ради одного мига. Как, например, тот старенький доктор, который выкинул в пикете квинту[20]. Ничего подобного он никогда раньше не делал, и никогда ничего подобного с ним больше не случалось, но с этого момента он был конченым человеком.

Или взять детектива из книжки, который расследует преступление. Там тоже все завязано на одном: кто преступник? И как только фараон это узнает — все. Книгу можно хоть выбросить.

Так и я... Со мной было кончено в тот самый момент, когда я увидел брата Кроули. Это была кульминация моей жизни.

Да, это был его брат. Они были близнецами наподобие сиамских, только один из них был большим, а другой — маленьким, как младенец. Я видел только его голову и хилый торс, потому что он рос прямо из огромной груди Кроули, словно специально созданной для того, чтобы малыш прятался внутри. Она охватывала его со всех сторон, открываясь и закрываясь наподобие сундука или раковины моллюска. О, Боже!..

Я, кажется, сказал, что он был похож на младенца? Я имел в виду только размеры, кроме которых в нем не было от ребенка абсолютно ничего. Голова Кроули-младшего поросла густой курчавой щетиной; лицо было длинным и худым, с тяжелыми, гладкими веками; кожа казалась очень темной, а в уголках рта торчали маленькие, изогнутые клыки — два сверху, два снизу. Уши у него были слегка заостренными, хотя это могло мне просто показаться.

Но самое главное — эта тварь обладала собственным разумом и была порочной до мозга костей. Я имею в виду — по-настоящему порочной. Передо мной был преступный мозг Кроули, в то время как сам он был для этой твари просто вьючной лошадкой. Кроули переносил это маленькое чудовище с места на место и делал все, что бы оно ни захотело. Он безоговорочно подчинялся этому своему, с позволения сказать, брату, и не только он. Эта тварь способна была подчинить своей воле кого угодно! Например — меня. Мои табачные деньги, мытье полов в камере, моя забота о том, чтобы Кроули как следует питался, — все это сделал его маленький близнец, не я. Я был здесь совершенно ни при чем. Еще никто никогда не помыкал мною с такой легкостью!