– Какую?

– А вот.

Ларри протянул руку и указал на один из высящихся вдалеке зеркально-черных небоскребов Финансового квартала.

– Все очень просто, Саманта. И очень легко запомнить. Он придумал небоскреб. И это было гениально. Он долго развивал идею совершенной «универсальной формы» и наконец создал здание-параллелепипед со стальным каркасом и сплошными стеклянными стенами. Фактически он довел упрощение формы до предела. Но кто бы мог подумать, что это окажется таким выдающимся брэндом? Что кристаллические башни-призмы из стекла и стали буквально наводнят города в период пятидесятых—шестидесятых годов? Но это произо–шло. Он был гением… Что-то стало прохладно, вы не находите?

– Нахожу. Давайте заглянем к «Бенджамину»? Вон он, через дорогу. Посидим немножко, поболтаем. Вы никуда не торопитесь?

– Да, собственно… Все равно в это время мы бы еще играли. Можно и зайти.

Саманта мысленно послала воздушный поцелуй Оскару. Вздумай он сначала позвонить Ларри, ничего этого бы не было – ни похода в магазин, ни посещения бара… Кажется, она за один этот вечер продвинулась вперед настолько, насколько не продвинулась бы за месяц, продолжай они встречаться с Ларри только за карточным столом. А теперь появилась возможность аккуратно нащупывать точки соприкосновения.

«У Бенджамина», как всегда, было шумно, тепло и почему-то пахло корицей. Устроившись на табурете за стойкой, Саманта осторожно примостила рядом коробку с приобретенной лампой, развернулась к усевшемуся на соседний табурет Ларри и ласково улыбнулась:

– Возьмем что-нибудь горячительное, чтобы согреться?

– Да, конечно. Только сейчас, одну минуту… – Порывшись во внутреннем кармане куртки, Ларри вытащил свою визитку. – Держите. Чтобы найти меня в случае очередной форс-мажорной ситуации. Да, и еще…

Следом за визиткой из бездонного кармана была извлечена ручка: Ларри перевернул картонный квадратик и сзади приписал еще один телефонный номер.

– Это телефон моих родителей. На самый крайний случай.

Придвинув визитку к себе, Саманта несколько секунд разглядывала ее оборотную сторону.

– У вас удивительный почерк. Те цифры, что вы написали, практиче–ски невозможно отличить от напечатанных.

– А вот это как раз профессиональное. Говорят, в былые времена такими четкими почерками отличались чертежники и картографы. Ну а теперь практически никто вообще не пишет. Я имею в виду рукой на бумаге.

– А вы знаете, Ларри, что у Бальзака было странное хобби – он любил определять характер человека по его почерку? И вот однажды некая дама показала ему ученическую тетрадь и попросила определить характер мальчика – владельца тетради. «Не стесняйтесь, – сказала она, – это не мой сын. Так что говорите честно». Бальзак долго изучал тетрадь, а потом вынес вердикт: «Этот мальчик плох, глуп и ленив». «Странно, – заметила дама, – ведь это ваша собственная тетрадь детских лет»…

– Эту байку вам рассказал Серхио?

Саманта впервые с момента их знакомства смутилась – кажется, так оно и было.

– Честно говоря, я не помню, кто мне это рассказал.

– Я знаю про Бальзака более интересную байку. Он называл деньги шестым человеческим чувством, потому что они обеспечивают все прихоти первых пяти.

– Как приземленно…

– Зато верно. Давайте уже наконец что-нибудь возьмем. Хотите горячий ирландский крем-кофе?

– А что туда входит?

– Ликер «Бейлис», кофе и взбитые сливки. Очень вкусно.

– И очень просто – как все, что вы любите. Да здравствует минимализм. Давайте, попробую с удовольствием.

Напиток действительно оказался необычайно вкусным. Саманта отпила пару глотков и блаженно покачала головой:

– М-м-м… Вот настоящее чудо… Нет, Ларри, я не сошла с ума. Это фраза из рекламного ролика, в котором я снималась. Я в детстве дважды снималась в рекламе.

Ларри посмотрел на нее удивленно и впервые заинтересованно.

– Правда? И что же вы рекламировали?

– Сладости. Один раз земляничный джем, другой – шоколадный напиток. И сама я была этаким сладким пупсиком… Надо сказать, получилось неплохо. Я очень хотела стать актрисой, Ларри, но не сложилось. Больше меня не снимали.

– Отчего же, если получилось неплохо?

– Я неожиданно выросла и выпала из обоймы. – Саманта грустно засмеялась и положила в рот вишенку, украшавшую густую сливочную пену. – Я слишком резко перестала быть маленькой фарфоровой куклой и стала закомплексованным подростком. И интерес ко мне пропал… Знаете, у Феллини есть один фильм, снятый в жанре «кино про кино». Там речь идет о том, как в Италии тридцатых годов на знаменитой киностудии «Чинечита» снимают какую-то картину. В одной сцене молодой актер должен сыграть ужасное волнение и робость при встрече с женщиной. Но этот актер очень самоуверен: ему никак не удается достоверно изобразить юношескую застенчивость, он запарывает все дубли своей нагловатой улыбочкой. И вдруг режиссера, не знающего, как заставить парня смутиться, озаряет. Он говорит гримеру: «Нарисуйте ему на носу огромный прыщ. Тогда он точно стушуется так, что глаз не посмеет поднять!» И верно – этот прием срабатывает… Вот и я в переходном возрасте не смела глаз поднимать – такой уродиной казалась сама себе. Ну а потом жизнь стала делать разнообразные зигзаги, приоритеты сменились, и в итоге я стала телережиссером!

Ларри внимательно слушал, кивал, потягивая крем-кофе. Похоже, новость об артистическом прошлом Саманты его немного заинтриговала.

– Все-таки вы недалеко ушли от своей детской мечты – в конце концов, вы же не стали стоматологом. А я всегда хотел стать архитектором. И стал им.

– То есть продолжать семейные традиции не пожелали. Вы же говорили, что ваша мама – оперная певица. А вы не хотели пойти по ее стопам?

Ларри хихикнул и чуть не ткнулся носом во взбитые сливки.

– Даже если бы хотел – одного желания мало. Слух у меня еще туда-сюда, а голос вообще никакой. К счастью, мама оказалась достаточно умной женщиной, чтобы не учить меня музыке. Я ей года в четыре спел «Маленькую звездочку». Даже сейчас помню, как я старался… А мама горько вздохнула и сказала папе: «Я всегда думала, что музыкальный слух – это доминантный ген, который передастся моему ребенку наверняка. Оказалось, рецессивный»…

– И вы запомнили эти слова?!

– Нет, я запомнил, как обиделся и стал плакать. Я понял только, что меня обвинили в чем-то нехорошем – и незаслуженно. Но поскольку эта мамина фраза вошла в семейные предания, я впоследствии слышал ее многократно.

– Но больше не плакали?

– Нет, наоборот, во всем есть свои плюсы. Меня могли бы по пять часов в день держать за роялем, но не стали. Мама с самого начала понимала, что это дело бесперспективное. Тем более что я всегда любил рисовать и делал это недурно. Так что все получилось легко и без всякого принуждения…

Горячий кофе с ликером и разговор о маме Великолепной сделали свое дело: Ларри ожил. Он улыбался, качал ногой и смотрел на Саманту, а не скользил взглядом туда-сюда, как при их встрече под светящейся вывеской. Правда, этот взгляд все равно оставался настороженно-изучающим. Саманта снова взяла визитку и еще раз прочитала:

– Лоуренс Лэнгстон… Красиво. И не так-то просто звучит, уж извините меня.

– Хотите сказать, вычурно? Напыщенно?

– Ну… – протянула Саманта. – В этом имени есть что-то аристократическое. Вас назвали, случайно, не в честь Лоуренса Аравийского?

– Нет, в честь Лоуренса Оливье. Хотя между ними и есть что-то общее. И аристократическое в том числе.

– Ах вот оно что… Наверное, вашей маме очень нравился фильм «Пламя над Англией», да? Оливье там молод и изумительно хорош.

Ларри пожал плечами и скорчил гримасу:

– Понятия не имею. Я не очень разбираюсь в кино.

– Так, так. То, что вы презираете телевидение, мы уже установили. Неужели и кино вы относите к разряду низкопробных забав?

– Ну почему же… Я, например, очень люблю те фильмы про Джеймса Бонда, где его играл Роджер Мур. Мне безумно нравится серия, где дело происходило на горнолыжном курорте, а за Бондом гонялся на лыжах снайпер-биатлонист. А еще серия, в которой за ним гонялся какой-то гигантский детина со стальными зубами.