Я не люблю есть раков. Нет, мне в принципе вкусно — но сам процесс!

Перепачкаешься, исколешь весь язык, в итоге на столе — гора панцирей, в желудке — горсточка мяса. Я, возможно, не гурман. Но и раки — не еда.

Точно так же я не люблю читать статьи о «новом реализме». Рев полковых горнов, шелест расчехляемых знамен, ура, ура. В итоге — взъерошенные мысли и раздраженно перечитанные в поисках смысла страницы.

Говорить всерьез о «новом реализме» мне сложно: всегда сложно говорить о том, в существование чего не веришь. Тем более сложно, что говорить нужно очень серьезно. «Новый реализм» не подразумевает иронии. (Если только она не используется как багор, которым удобно топить постмодернистов и «старых» реалистов, отживших свое, но бессовестно цепляющихся за отплывающий пароход действительности.) А жаль. Я вообще призвал бы всех литературных критиков писать с иронией «о времени и о себе»: глядишь, навязчивая категоричность сошла бы за оригинальность взглядов, а самые удачные высказывания осели б средь пишущей братии, падкой на красное словцо. Но нет, нынешний критик — особенно (не сочтите за возрастной шовинизм) из молодых — предпочитает стучать указкой по парте и чеканить: «Посерьезней, попрошу вас!».

Ну, всерьез, так всерьез.

Ни как о направлении, ни тем более как об этапе развития отечественной литературы о «новореализме» рассуждать невозможно. Появились новые авторы, более или менее удачно работающие в реалистической манере, постмодернизм развлекает нас все меньше. Вот, собственно, пока и все.

Постмодернизму рано выписывать свидетельство о смерти: быть может, он просто притомился, накувыркался и высмеялся. Кто его знает, а вдруг он завтра как ни в чем не бывало вскочит на ноги и сразит нас парочкой невиданных кульбитов. Как это случилось недавно в отечественном кинематографе, в котором Кирилл Серебренников отметился сугубо постмодернистским шедевром «Изображая жертву»: история Гамлета, уставшего от самого себя. Что тогда — будем говорить о новом постмодернизме?

Наверное, из того нового, что появилось только сегодня, можно построить мир. Как ни крути, но магическим прилагательное «новый» стало не так давно, в обществе потребления. Производители компьютерного софта выбрасывают на рынок новые версии программ, в которых нов, быть может, только цвет кнопочек. Немудреная, но ведь действенная стратегия. Срабатывает она, как оказывается, и в литературной критике. Крикнул «новый» — полезай в корзину, дома разберемся. И только потом, быть может, зародится смутное сомнение: «а может ли в принципе быть „новым“ реализм?» Ведь он новый в каждый следующий день. Либо он перестает быть реализмом, перестав отражать — нет, скорее, выражать — реальность.

Но сегодня мало кого беспокоит, есть ли смысл в самом термине. Главное — использование его дает возможность вы-глядеть модно, оставаться на острие.

Эволюция «новореализма» отмечена сильным утяжелением термина: он постоянно прирастает неким дополнительным смыслом.

В статье Сергея Шаргунова «Отрицание траура», от которой ведет летоисчисление «новый реализм», он («новый реализм») предстает перед нами нагим — то ли как младенец, то ли как телепортировавшийся из будущего Терминатор. (Не могу удержаться от таких, рыночно-попсовых, образов: уж больно высок в исследуемой зоне накал пафоса.)

«Два старших брата (Пелевин и Сорокин) раскатисто похохатывают над беспомощным отцом Ноем (традиционная литература), но младшенький не желает смеяться. Грядет смена смеха. Грядет новый реализм».

Отлично! Я, признаться, сам мечтал о том, чтобы в метро начали читать сборники рассказов и книги «про жизнь как она есть» передавались из рук в руки. И вот — грядет. Вообще к «Отрицанию траура» у меня меньше всего претензий. Несколько сумбурный, хлесткий манифест молодого, набравшегося сил автора, которому некогда ждать, пока действительность начнет поспевать за ним. Манифест писателя, не желающего смиряться ни с ролью скомороха, ни с ролью ссыльного философа.

Нам бы всем (и литературным критикам) набраться терпения, дождаться предсказанного ренессанса реализма (фонетически коряво, но пафос на должном уровне). Дождаться бы — и увековечить его в тех терминах, которые подойдут ему по фасону.

Но ждать неинтересно. Интересно предугадывать. Еще интересней — управлять литературным процессом. Как проще всего стать пророком? Придумать свою религию.

После статьи Шаргунова «новый реализм» с подачи Валерии Пустовой вдруг перебирается из жанра писательских манифестов в жанр критических обзоров. Тут-то и начинается самое интересное. Брошенный на митинге клич пустил корни в основательном академическом тексте. Результат любопытный: манифест превратился в проповедь.

В статье «Новое „я“ современной прозы: об очищении писательской личности» «новореализм» противопоставлен уже не только постмодернизму, как у зачинателя Шаргунова, но и всей «уходящей литературной эпохе». Оно бы и ничего, и, быть может, достойно серьезного спора. Если бы не вы-страивалось все вокруг одного рискованного тезиса. Громя образчики уходящей эпохи, Пустовая утверждает: «…все эти произведения ставят вопрос о духовной состоятельности современного писателя ‹…› а также выводят нас на проблему очищения, освобождения и укрепления личности современного литератора. Отнесемся к этому со всей серьезностью: ведь „я“ литератора — источник духа произведения, и вся бледность и блудность, низость и узость словесного искусства исходят из непроявленных, искаженных, неразвитых, подавленных писательских „я“».

Разве? Увы, далеко не всегда личность писателя — источник духа произведения. (Когда б вы знали, из какого сора!) Далеко не всегда яркая личность — яркий автор. И, слава богу, наоборот.

Я, признаться, и сам, знакомясь с автором какого-нибудь замечательного произведения, который почему-то оказывается вполне средним блеклым человечком, до сих пор испытываю приступы синдрома Сальери: «За что ему, Господи?!»

Примеров тому, что автор не равен своим произведениям, — огромное количество. В том числе и в прошлом русской литературы. Но, не называя современников, не буду обижать и мертвых.

Такого рода посылы, предлагающие нам дефицит хороших текстов объяснить дефицитом ярких личностей в писатель-ской среде, опасны. Ибо недопустимо упрощают проблему, низводят анализ литературного процесса до фрейдистской софистики: вам снится банан — значит, у вас подавленная гомосексуальность.

Но что касается статей о «новореализме», такого рода упрощения, облаченные в профессорскую мантию, давно превратились в стиль.

Рудалев: «Разве кто-нибудь рискнет сейчас серьезно рассуждать о добре, чистоте, красоте, осуждать разврат, который становится нормой, отправной точкой всей системы мер и весов? Нет, нет! Разговоры о долге, чести, совести, подчинении общественным нормам высмеиваются…»

Ну почему так однозначно? Мне, к слову, чрезвычайно скучны произведения, сводящиеся к рассуждениям о добре и чистоте. А разговоры о долге и чести? Хотите поговорить об этом? Вы верите в то, что сегодня можно добиться отзыва в душе читателя, схватив его за совесть? Ему столько раз бессовестно врали — и не только власти, — столько раз клали лицом в дерьмо, что он (читатель) давно не верит тем, кто говорит с ним о совести. Это же надо чувствовать, это уже не реализм — живая реальность. И вовсе не обязательно литература должна быть пуританкой, чтобы нести нравственность и чистоту.