– Человек и природа!
Маленький француз, только было собравшийся взмахнуть смычком, замер и с неподдельным удивлением воззрился на подпоручика.
– Человек и природа, – эхом повторил он, – что вы этим хотите сказать?
– Посочувствуйте мне, – ответил Кольцов, – я должен написать книгу на эту тему, философскую книгу в духе французских энциклопедистов, но даже приблизительно не в состоянии себе представить, с какого конца подступить к этому делу.
– Ну, так выкиньте эту затею из головы, – резонно заметил француз.
– Но от этой злосчастной книги зависит счастье моей жизни, а, возможно, и сама жизнь! – крикнул Кольцов.
– Сама жизнь? – недоверчиво улыбнулся танцмейстер.
– Клянусь вам, жизнь, – воскликнул русский подпоручик, и вид его при этом выражал такое безутешное отчаяние, что маленький француз сразу поверил в искренность его слов и вместе с ним, позабыв о танцах, принялся размышлять о возможных путях спасения.
Выслушав подробный и доверительный рассказ Кольцова, посвятившего его во все детали создавшейся ситуации, маленький француз некоторое время задумчиво молчал. Вдруг он высоко подпрыгнул и, зверски истязая смычком свою старую расстроенную скрипку, пустился танцевать по комнате, хаотично чередуя все мыслимые такты и па, в завершение исполнил пируэт и, в грациозной позитуре остановившись перед ошарашенным Кольцовым, проговорил:
– Я спасу вас, сударь, я напишу для вас сочинение.
– Что? – крикнул Кольцов. – Вы хотите сами это сделать, мой расчудесный, золотой мой месье Пердри? – Он обхватил маленького человечка за тело, поднял его в воздух и завертелся с ним. – Но как, позвольте спросить, нам это удастся? – произнес подпоручик, водружая месье Пердри обратно на землю. – Потому что мне, скажу прямо, проще было бы дважды на дню стричь и пудрить медведя, чем написать хоть одну строчку на вышеозначенную тему.
– Как, спрашиваете? Как я сделаю это, юный Леонид? – ухмыльнулся старый пройдоха танцмейстер. – Неважно! Главное, вы получите сочинение, parole d'rtonneur[3], только никогда не задавайте вопрос, как именно я его написал.
Прошло несколько недель.
Кольцов постоянно лишь на несколько минут по вечерам заходил к княгине, а кроме того редко показывался на людях, всем своим видом подчеркивая, что с головой погружен в свои штудии.
Между тем танцмейстер, месье Пердри, действительно зарылся в настоящие горы книг, он нагромоздил вокруг себя все, что из философской и естественно-исторической литературы ему удалось раздобыть в резиденции Екатерины Второй, и писал, наугад запуская руку в книжную массу и ампутируя то один, то другой том, здесь Аристотеля, там Гиппократа, потом Вольтера, Кенэ или Бако, и еще раз Аристотеля – надо сказать, что слова «списывать» и «обкрадывать» только весьма приблизительно передают характер той зверской резни, которую старик учинил среди философов – и писал, и читал, и снова писал, и за неполные четыре недели соорудил в итоге внушительный манускрипт. Разумеется, ни одна мысль, ни одна фраза или хотя бы оборот речи ему не принадлежали, однако он сумел с присущей его народу ловкостью расположить все в ясном порядке и – что полуобразованному человеку было под силу лишь на таком строго разработанном языке, как его родной – изложил на бумаге добротным, внятным, а местами даже элегантным французским.
Кольцов, прочитав манускрипт, на титульном листе которого красивым солидным шрифтом были выведены слова: «Человек и природа, философический опыт И. Кольцова, подпоручика гвардии Преображенского полка», был так восхищен своим собственным произведением, даже растроган, что на глазах у него выступили слезы, он назвал месье Пердри спасителем жизни, обнял его, расцеловал, протащил по пяти кабакам, щедро угощая в каждом за счет Лапинского, и под конец, тоже из кармана Лапинского, вручил ему гонорар в десять рублей, сумму по тем временам и в самом деле весьма значительную.
Лапинский, впрочем не понявший из «Человека и природы» ни слова, тоже был в полном восторге.
Таким образом Кольцов теперь мог с сознанием светоча науки предстать перед красавицей Людмилой. Уже тем же вечером он читал вслух трактат танцмейстера, в собственном авторстве которого был сейчас и сам твердо убежден, княгине, которая время от времени прерывала его восклицаниями «как остроумно!», «превосходно!» или «действительно совершенно оригинально, абсолютно ново!», так что в итоге, исполненный праведной гордости, он дал ей и самому себе слово не останавливаться на этом первом шаге, каковой он так скромно назвал «опытом», а продолжить движение по столь удачно начатому пути к вящей славе своей и отечества.
Так случилось, однако, что из рук красивого майора «Человек и природа» попали к княгине Дашковой, которая в свою очередь показала манускрипт царице. Екатерина Вторая, эта гениальная женщина со смелым взглядом великого мужчины, сей труд прочитала. А прочитав, высказалась:
– В нем, конечно, нет ничего нового, однако ж чувствуются глубокие познания, и он весьма складно написан.
Эта реплика снова повернула фортуну лицом к молодому офицеру.
Спустя несколько дней после императорского чтения он получил патент капитана и был назначен в Тобольский полк, которым в ту пору точно так же командовала дама, красивая амазонка, госпожа фон Меллин. А рукопись французского танцмейстера была напечатана за счет Петербургской академии.
Победное ликование философствующего офицера было немного омрачено лишь тем, что «капитан» Кольцов, автор книги «Человек и природа», добился не большего успеха в осаде прекрасной амазонки, чем подпоручик Кольцов, медвежий парикмахер.
Кокетливая красавица с прежней изворотливостью и упорством уклонялась от всякой вразумительной определенности в отношениях с ним.
В конце концов случилось так, что однажды вечером Кольцов застал у любезной Людмилы другого. Этим другим оказался красивый поляк Чарторыский, сопровождавший польского посланника в Петербурге; он отличался близкими его нации истинно французской элегантностью и непринужденностью общения, был знаком в Париже с модными писателями и умел с одинаковым блеском порассуждать как о физиократической системе[4] и правах человека, так и о туалетах маркизы де Помпадур или устройстве оленьего парка.
Покидая княгиню, он скорее с любезным, нежели почтительным взглядом поцеловал ей руку, и княгиня ответила на этот взгляд улыбкой.
Кольцова, у которого внутри уже давно все клокотало, аж в дрожь бросило. Едва поляк оставил покои, как он осыпал Людмилу упреками, которые та выслушала спокойно, даже равнодушно.
– Стало быть, это ваш новый идеал? – с искаженным от ревнивой ярости лицом выкрикнул в завершение капитан.
– А вы в самом деле проницательный человек, – возразила княгиня, – вы угадываете то, о чем другие едва ли догадываются. В эту минуту вы объяснили мне мои собственные чувства. Да, этот поляк мой идеал, он…
– Надолго ли? – резко перебил ее Кольцов. – Помнится, было время, когда у вас был другой идеал.
– Именно так, другой, – с усталой улыбкой тихо проговорила княгиня, – у меня уже много идеалов было.
Кольцов принялся широкими шагами с нетерпением расхаживать по благоухающему будуару из угла в угол, отчего белые занавески на окнах вздулись как паруса, а фарфоровые китайцы на каминной полке начали качать большими головами. Вот он остановился перед высокомерной женщиной, которую против воли превосходно развлекал разговором, и очень серьезно, почти торжественно произнес:
– Нам нужно прийти к какому-то результату, мадам!
– Так давайте придем к результату, – насмешливо отозвалась Людмила.
– Еще сегодня?
– Еще сегодня!
– Пожалуйста, откровенно и без оговорок ответьте на мои вопросы!
– Хорошо.
– Откровенно и без оговорок?
– Откровенно и без оговорок.
– Вы меня еще любите? – начал допрос Кольцов.
