– Ты что, мам? – Нина взяла ее за руку, слегка сжала.

– Да так, вспомнила кое-что.

– Ты что-то скрываешь?

– Мне ли скрывать, Ниночка. Я как на ладони. Все мои горести, радости – твои неудачи и удачи. Все хорошо у тебя – и мне спокойно.

– Мамуль, я так скучала по тебе, – Нина понимала, что должна сейчас снова сказать об этом. Мать смотрела на нее с напряженным лицом. – И важно то, что мы всегда будем находить общий язык, правда?

– Надеюсь на это.

– Я хочу говорить только о нас с тобой, а не о том, как я провела все это время. Ничего особенного, понимаешь? Суета, экзамены, ожидание. Хуже всего – ждать.

– Зато потом как приятно получить ожидаемое.

– Да, и я рада, что у меня пока все получается. Я стараюсь выполнить свое обещание. Ты ведь помнишь его?

– Конечно.

– Ты будешь гордиться мной, мамочка.

– Хорошо, хорошо, – нетерпеливо перебила ее Алевтина Михайловна. Она настраивалась на другой разговор, и Нина почувствовала это.

– Теперь твоя очередь, наверняка тебе есть что рассказать. Ты ведь понимаешь, что я хочу услышать? Это тяжело и непоправимо. Я не знаю, как спросить, мне страшно! Я имею в виду… я о Володе.

Нина выдохнула это имя, почувствовав, как отчаянно заколотилось сердце. Оно в один миг пустилось вскачь, мешая нормально дышать – воспоминания вдруг стали такими болезненными. Нужно выбросить из головы, выбросить навсегда. Иначе, что бы ни сказала мама, она будет сожалеть, что была такой чопорной, чужой в свою последнюю встречу с Паниным. Получается, что не уберег его талисман… Не смог дельфин отвести беду, остановить поднятую руку. А ведь столько лет ей было весело, беззаботно с Паниным. Когда все девчонки завидовали ее бесстрашным поездкам на мотоцикле вместе с ним. И первый поцелуй связан с Володькой… Нельзя погружаться в эти воспоминания. Они намертво привязывают ее к прошлому, Саринску, а она твердо решила вырваться, освободиться.

Не поднимая глаз, Нина следила за тем, как мать медленно открыла дверцу духовки – заглянула и снова закрыла; обжигающий поток горячего воздуха прошел понизу. Скрип дверцы неприятно резанул слух. Вздрогнув, Нина аккуратно сложила руки, положив их одну на другую, выпрямила спину, как они делали с Володькой в школе, и замерла. Учительница тогда объявила соревнование на самую дисциплинированную парту, обещая награду в конце урока. Нужно было постараться не получить ни одного замечания. Нина вспомнила, как они с Паниным застыли, внимая каждому слову преподавателя, а после звонка на их парте появился красный вымпел – они были признаны лучшими. Это была такая радость, чувство победы, превосходства. Тем более, что Володька всегда был таким непоседой. Нина в тот же день прибежала домой, восторженно рассказывая о том, что они с Володькой лучшие! Она убежденно говорила, что смогла уговорить его на этот поступок, а никто другой не смог бы!

Алевтине Михайловне часто говорили, что Володя плохо влияет на ее дочь, но она только улыбалась в ответ. Она была иного мнения, зная, какой крепкий орешек ее Ниночка. Если она дружит с Паниным, значит, так и должно быть. Она знала, что Нина находит общий язык с Володей и даже командует ним. Ее влияние на этого кареглазого мальчика было бесспорным. Он всегда прислушивался к тому, что она говорит. Благодаря Нине он окончательно не распрощался со школой еще в восьмом классе. Он многое делал исключительно ради нее. Свой последний поступок тоже…

Зябко поведя плечами, Нина с силой сжала пальцы, до боли в суставах. Ей трудно было поверить, что в этот ее приезд все настолько изменилось. Вот мама поглядывает на нее странно, внимательно глядя в глаза. Наверняка и Лена будет разговаривать с ней иначе – между ними незримый Панин, который не даст им возможности общаться как прежде. Володьку она не увидит не потому, что его призвали, а потому, что он под следствием и впереди его ждет тюрьма. Еще вчера ее это совершенно не волновало. Она забыла о существовании Панина, Стоянова, Смирновой и всех, кто связывал ее с той, ушедшей частью ее жизни. Нина оставила их в прошлом, не пытаясь больше связывать себя с ними. Даже тоска по маме стала менее острой. Вчера это казалось естественным, но едва ступив на платформу городского вокзала, Нина поняла, что так легко оборвать эту связь не удастся. По крайней мере здесь, где каждая улица, сквер, переулок напоминают об этом.

Нина следила за резкими движениями мамы, которая словно не услышала ее вопроса. Она все слышала, просто тянула время, подбирала нужные слова. В какой-то момент она даже решила, что не станет говорить того, о чем знают все. Пусть Лена Смирнова откроет дочери глаза на горькую правду. Тогда у Нины будет возможность прийти к ней, положить голову на грудь, ожидая ласки, понимания. Если она вообще воспримет все близко к сердцу. Глядя на Нину, Алевтине Михайловне чудилось, что она вовсе не настолько интересуется судьбой Володи, как хочет показать. Она какая-то отрешенная, спрятанная в свою новую жизнь, куда ей, матери, нет доступа. Алевтина Михайловна поняла, что ей не нравится в дочери, чего она не может принять – она не допускает ее к себе так близко, как это было всегда. Она старается, но у нее никак не получается. Чтобы не показывать этого явно, нашла способ переключиться – Панин.

– Так что же о нем нового? Наверное, я единственный человек в Саринске, который не знает подробностей.

– Тебя волнует твоя неосведомленность или суть самого дела? – Алевтина Михайловна села напротив, внимательно посмотрела на дочь. Что-то изменилось в ее облике, что-то ускользающее, неподдающееся описанию. Говорить стала по-другому: чуть растягивая слова, манерно – быстро переняла столичный говор. – Тебе нужно не упасть в грязь лицом, отвечая «я в курсе», так, что ли? Послушай, каким тоном ты задаешь вопросы! Между прочим, ты дружила с Володей десять лет! Я не вижу ничего похожего хотя бы на сострадание. Ты способна на это после своей столичной эйфории?!

– Мама, что ты такое говоришь? – Нина удивленно смотрела на взволнованную мать.

– Я знаю, тебе хочется услышать другое, но, милая девочка, боюсь, что тебе не понравится правда.

– Ты словно меня обвиняешь в том, что произошло. А я была за сотни километров отсюда.

– Иногда достаточно присутствовать незримо!

– Мама!

– Прости, – поспешила извиниться Алевтина Михайловна. Она колебалась: говорить – не говорить?

– Ты пугаешь меня.

– Вы долго дружили – я не могла воспринимать происшедшее легко, пойми, – начала оправдываться Алевтина Михайловна. – Как гром среди ясного неба. Я не видела его со дня твоего отъезда. Он звонил несколько раз, спрашивал о тебе.

– А ты?

– Я? Передавала ему от тебя приветы.

– Зачем?

– Он нуждался в них. Простое человеческое внимание. Приветы, которые ты почему-то забывала передать своим друзьям. И Леночке, кстати, тоже, – голос Алевтины Михайловны снова стал твердым. – Саринск для тебя – воспоминание, от которого нужно избавиться. Мы все – досадное прошлое! Я ошибаюсь? Скажи, что я ошибаюсь, девочка.

Нина убрала руки со стола, скрестила их на груди и усмехнулась. Она не ожидала такого поворота – милая, мягкая мама вдруг выпускает коготки, обвиняет: «И в чем? В том, что за столько времени на новом месте, в новой обстановке она не только не потерялась, напротив – нашла себя. В том, что у нее впервые чтото получилось без ее материнского участия? Как же ей, оказывается, обидно, что ее девочка вернулась все еще уверенная в себе. Неужели все настолько мелко? Ну, дела! Однако насчет Саринска она попала в десятку!» – Нина поджала губы, выдерживая паузу. Последнее время, общаясь с Геннадием, она замечательно овладела этим нехитрым приемом вынудить собеседника говорить дальше, открываться до конца. И с мамой она решила не отступать от своих новых правил игры.

– Ты ошибаешься, – ледяным тоном ответила Нина.

– А что дальше?

– Дальше? Вернемся к Володе. Он был и остается моим другом. Что бы ни толкнуло Панина совершить этот ужасный поступок, я не виню его и не оправдываю. Я просто принимаю случившееся как всегда.