Мэтью подумал.

– Да, - не без вызова ответил он.

– Я спрашиваю, - уточнил я, - это ты нарисовал?

На сей раз его "да" звучало немного иначе - словно он защищался.

– Гм… Раньше ты рисовал по-другому. Наверное, за них тебе поставили хорошие отметки.

Мэтью попытался схитрить.

– Это не в школе, - сказал он. - Это я так.

– Ты стал по-другому видеть, - заметил я.

Мэтью согласился.

– Наверное, - с надеждой предположил он, - я просто расту.

Он умоляюще смотрел на меня. В конце концов, я сам посоветовал ему молчать.

– Ладно, Мэтью. Нам только хочется узнать, кто же это все нарисовал.

Мэтью бросил страдальческий взгляд на Мэри, посмотрел на ковер и стал водить ногой по узору.

– Я, - сказал он, и тут его решимость ослабла. - То есть, - уточнил он, - ну… я рисовал…

У него был такой несчастный и растерянный вид, что я не решался давить на него. Мэри пришла к нему на помощь.

– Бог с ними! - сказала она и обняла его. - Нам они очень понравились, вот мы и спросили.

Она наклонилась и подняла один рисунок.

– Например, этот пейзаж. Он очень умный, хороший, но какой-то странный. Ты правда так видишь?

Мэтью не сразу смог ответить, потом выпалил:

– Честное слово, мама, это я сам! Они такие смешные, потому что Чокки так видит.

Он испуганно покосился на нее, но увидел только внимание, облегченно вздохнул и стал объяснять.

– Это было после урока. У меня с рисованием не особенно, - печально признался он. - Вот мисс Сомс и сказала, что мое дело плохо. И Чокки тоже не понравилось. Я ему говорю - я стараюсь, а ничего не выходит. А Чокки говорит, я просто не умею смотреть. Я говорю - при чем тут "умею"? Или ты смотришь, или нет. А он говорит, можно смотреть и не видеть, и мы немножко поспорили. А потом он сказал: "Давай поставим опыт - ты рисуй, а смотреть буду я".

Сперва ничего не получалось, я не мог. Ужасно трудно совсем не думать. Ты думаешь, что не надо думать, а это не то, не годится. А Чокки сказал: "Сиди себе, держи карандаш и ни о чем не думай". Мне уже надоело, а он не отстает. Ну, на четвертый раз кое-что вышло, а потом пошло легче и легче. Теперь я сажусь, беру краски, что-то у меня, ну, как будто включается, и пожалуйста - картинка. Только это Чокки так видит, не я.

Я заметил, что Мэри барабанит по столу, но лицо ее не менялось.

– Кажется, я понял, - сказал я. - Это чудно, а?

– Первый раз было чудно! Тогда было как… ну, как будто тормоза убрали. А теперь дело идет скорей… - Мэтью нахмурился в поисках сравнения, потом улыбнулся, - вроде как едешь без рук на велосипеде. - Он нахмурился снова. - Нет, не совсем… Чокки держит руль… трудно объяснить, - виновато кончил он.

Не для себя, а для Мэри я спросил:

– Это не бывает насильно, против твоей воли?

Мэтью быстро закачал головой:

– Что ты! Если я хочу рисовать, я ни о чем не думаю, и все выходит. А теперь даже и того не нужно. Последние раза три я видел свою руку, и, знаешь, - я совсем сам рисовал. Он только смотрел за меня.

– Да, милый, - сказала Мэри, - мы понимаем, но… - она заколебалась, пытаясь найти слова помягче, - как по-твоему, хорошо так делать?

Мэтью посмотрел на рисунки.

– Наверное, хорошо, мама. Они куда лучше тех, моих… хотя немножко чудные… - честно признал он.

– Я не совсем о том… - начала Мэри, но передумала и взглянула на часы. - Поздно уже, - сказала она мне.

– Да. поздно, - поддержал я. - Только вот что скажи, Мэтью: ты никому их не показывал?

– Показывать не показывал… - ответил он. - Правда, мисс Сомс один раз ко мне подошла, когда я вот этот сделал. - Он показал на вид из школьного окна. - Она спросила, чей это, а я не мог сказать, что чужой, и сказал "мой", а она стала на меня смотреть, как будто я вру. "Ладно, - говорит, - нарисуй… ну, как машина мчится". А я говорю, я не могу рисовать, чего не вижу. Я хотел сказать, "чего он не видит", но ведь ей так не ответишь. Она опять посмотрела на меня пристально-пристально и говорит: "Ладно. Нарисуй-ка мне вид из другого окна". Я повернул мольберт к другому окну и нарисовал. Она взяла мою картинку, смотрела на нее, смотрела, долго-долго, потом на меня и спрашивает - можно ее забрать? Не мог же я сказать, что нельзя, и говорю - берите, а можно мне идти? Она кивает, а сама все смотрит на картинку.

– Странно, что она не сделала запись в дневнике, - заметил я.

– Это было в самом конце, - объяснил Мэтью, - все уже было записано.

Мне стало не по себе, но я ничего не мог поделать. А кроме того, и впрямь было поздно.

– Тебе давно пора спать, - заметил я. - Спасибо, что рассказал про рисунки. Можно, мы их оставим тут, еще посмотрим?

– Ладно, только не потеряйте, - сказал он. Взгляд его упал на портрет изможденного мужчины. - Это совсем не ты, папа. Правда, не ты, - заверил он, кивнул нам и побежал наверх.

Мы сидели и смотрели друг на друга. Глаза у Мэри медленно наполнялись слезами.

– Дэвид, Дэвид! Он был такой хороший!..

Позже, немного успокоившись, она сказала:

– Я боюсь за него, Дэвид. Этот… как его там… все реальней для него. Мэтью начинает плясать под его дудку. Я боюсь…

Я покачал головой:

– Ты не поняла. Он очень настаивал на том, что сам решает, когда рисовать и рисовать ли вообще.

– Конечно, он так думает, - возразила она.

Я старался успокоить ее, как мог. Я напомнил, что это не приносит Мэтью несчастья. У него хватило ума не рассказать ничего приятелям, так что никто его не дразнит. Полли ему просто не верит и предпочитает видеть в Чокки нового Пифа. Мэтью действительно самый нормальный мальчик - плюс что-то еще, какой-то Чокки, который, по всей видимости, ни капли ему не вредит… Но все было впустую.

На пути в спальню я заглянул к Мэтью. Он спал, не потушив света. У него на груди обложкой кверху лежала книга. Я глянул на заглавие и наклонился ближе, убедиться, что правильно прочитал. Это была "Жизнь в городах" Льюиса Мэмфорда. Я взял ее; Мэтью проснулся.

– Не удивляюсь, что ты заснул! - сказал я. - Скучновато, а?

– Ужас какая тоска, - согласился он. - А Чокки думает, она интересная - то есть те куски, которые я для него понимаю.

– А! - сказал я. - Ну что ж, пора спать. Спокойной ночи, старик.