I have many photographs in the background of empty chairs. I don’t’ quite understand it myself — what could that mean? Maybe, nothing. It’s just that there are many empty chairs in the world. But I sense, there is something hidden in it. Although it does not offer itself easily to thought. In general, a human being is more complicated than his thought… And maybe, it’s not that there are more chairs than people. Maybe, there aren’t more. It’s simply impossible for all the people in the world to sit in their chairs at the same time.

Тоже в Потсдаме в 45-м. Перед отъездом я коротко постригся. Хотел выглядеть моложе. Валечку послушался. Но потом жалел. К чему казаться не тем, кто ты есть, — молодым? Особенно — если никто не может быть таким, как ты. Карточка запомнилась и по другой причине. Один из фотографов, американец, назвал меня «М-р Жуков». Чистая провокация. Я ответил: «От Жукова слышу!» А что мне ещё было сказать? Иностранец…

This is also in Potsdam in ’45. Before going there, I had a short haircut. I wanted to look younger. I followed Valechka’s advice. Why should one seem what one is not — young? Especially if no one can be like you. I remember this photograph for another reason also. One of the photographers, an American, called me «Mr.Zhukov». It was a pure provocation. I said to him: «Zhukov yourself!» And what else could I have told him. After al, he was a foreigner…

24 июня 45-го. Мы с «м-ром Жуковым» на параде победы. Действительно, если ему придать мои усы и убрать с воротника финтифлюшки, — он может сойти за «м-ра Сталина». Надо ещё застегнуть ему верхнюю пуговицу. И отнять звезду.

June 24, 1945. «Mr. Zhukov» and I at the victory parade. Indeed, if you give him my mustaches, and take all those trinkets off his color — he could pass for «Mr. Stalin». His upper button also needs to be fastened. And his star taken away.

Через месяц — по пути на другой парад, спортивный. Берия, конечно, нарядился в форму и нацепил звезду. Дразнить спортсменок державы. Он очень живой. И не только на карточке. Маленков весь в белом. Как если бы уже умер. Так и не успев похудеть. Хрущёв не только живой, но может и родить. Не снимая шляпы. А Молотов… О нём, как всегда, сказать нечего. Разве что тоже шляпу носит. Но ему положено: он с иностранцами возится.

A month later — on the way to another parade, an athletic one. Beria of course, is clad in a uniform and is sporting a star. So that he can tease the female athletes of the empire. He is very alive. And not only on the photo. Malenkov is dressed all in white. As if he were already dead. Without having the chance to lose weight. Khruschev is not only alive, but he could also give birth. Without taking his hat off. And Molotov… As usual, there’s nothing to say about him. Just that he also wears a hat. But he has to: he deals with foreigners.

А это тоже на трибуне мавзолея. Во время парада. Первомайского, в 49-м. Молотов уже знает, что моим преемником ему не бывать. Впрочем, он знал это всегда. Берия уверен, что — будет. Маленков просто надеется. Но эта карточка напоминает мне, что иногда я могу чувствовать себя легко и прощать людям, что они задумываются о времени, когда меня не будет. Прощать не только Молотову, Берия и Маленкову, — всем. Всему миру… Хотя это очень трудно! Не только мне, — всякому трудно.

And this is also on the tribune of the Mausoleum. During the parade. The Mayday parade, in ’49. Molotov already knows that he’s not going to be my successor. But, really, he always knew that. Beria is sure that he is the one. Malenkov is simply hoping. But this photograph reminds me that sometimes I can feel light and forgive people that they think of times when I will no longer be. To forgive not only Molotov, Beria, and Malenkov, but — everyone. The whole world… Although it’s very difficult! Not only for me — for everyone.

В Большом. В тот самый день. К тому времени, когда на меня спустили детей с цветами, я жалел, что ослушался Лаврентия и разогнал двойников. Сидел бы сейчас на сцене вместо меня Евсей Лубицкий, — ничего б не изменилось. Всё равно я никаких слов в театре не произносил.

At the Bolshoi. On that very day. By the time they showered me with children carrying flowers, I regretted that I didn’t listen to Beria and let my doubles go. There could be some Evsei Lubitskyi sitting there instead of me — and nothing would change. I did not speak in the theater anyway.

В тот же день. Снег пошёл позже — и смазал весь вид. Но почти целый вечер я сиял в небесах ярче, чем полярная звезда. Или кремлёвская. Мне даже кажется, что Леонову пришла эта мысль об отставке Христа и начале новой, моей, эры как раз по пути в театр. Когда он увидел эту картину. Странно: а мне в это время новые туфли жали.

The same day. Snow fell later on and must have erased the whole scene. But almost all evening long I shone in the skies like a polar star. Or the Kremlin one. I even suspect that the writer Leonov thought of Jesus Christ’s retirement and the beginning of the new era, my era, precisely on his way to the theater. When he saw this scene. Strange: at that very time, my new shoes were hurting my feet.

А это — тот самый триптих. Черчиллевский. Сейчас в Лондонском музее висит. Что ещё об авторе сказать? Повторить: мастер! А что сказать вдобавок об Учителе? Что он жил не легко, но всё равно жизнь сопротивлялась ему меньше, чем мне. Поэтому он и хотел воскреснуть. Кому живётся слишком трудно, тот о возвращении не мечтает…

And this is that very triptych. Churchill’s. It now hangs in a London museum. What else can I say about the author? I can only repeat: he’s a master! And what else can I say about the Teacher himself? I can say that he didn’t live easily, but still, life opposed him less than it opposed me. And that’s why he wanted to be resurrected. If someone has a hard life, he doesn’t dream of coming back…

А это китаец рисовал. Лаврентий возмущался: смотрите, Виссарионович, — получается, что Мао тквензе чквианиа. То есть, Мао, мол, получается тут, умнее и учит вас уму-разуму. С ленинских позиций. «А почему с ленинских?» — не понял я. А потому, мол, что держит в руке ленинский томик… Нашёл что держать! О Ленине у нас с ним речи не было. Почти. Мао только спросил — кого я в его возрасте считал своим героем. Не учителем, а героем. Уже никого, ответил я. «Немножко, — Шамиля. Чеченца.» «Не Ленина?!» — удивился он. Я ему честно сказал: «Ильич героем никогда не был. Он интеллигентом был. Но злым…

And a Chinese drew this. Lavrenti was indignant: look, Vissarionovich, it looks like Mao tkvenze chkviania. That is, that Mao, here, looks like he is smarter than you and is teaching you his wisdom. From Lenin’s positions. „Why Lenin’s?“ I didn’t understand. Because, he explained, he is holding Lenin’s book… Couldn’t find anything better to hold! We didn’t talk about Lenin with him. Almost. Mao only asked — whom I considered a hero at his age. Not a teacher, but a hero. „Already noone“, I answered. „Maybe, the Chechen, Shamil, a little bit.“ „Not Lenin?!“ he was surprised. I answered him honestly: „Lenin was never a hero. He was a member of intelligentsia. An evil member…“