– Какой Веры Евсеевны? – тупо изумился Волохов.

– Ну, не прикидывайтесь младенцем. Вы отлично знаете, что за Набокова писала жена. Он был типичный балованный аристократ, продукт многолетнего вырождения, а она его без памяти любила, дура, и дарила ему всю себя, свой талант. Сравните только, как он писал до женитьбы и как после. Ведь и проза вся началась только в двадцать шестом. По-английски – это он сам, не оспариваю, потому и выходило так пусто, безжизненно. Вы серьезно допускаете, что «Дар» и «Лолиту» написала одна и та же рука? Прочтите у Плейшмана, у него есть подробно. Я, собственно, не к тому. Вспомните эти жуткие резервации, куда под видом нашего же сохранения загнала нас ваша власть. Вспомните дикую черту оседлости. А когда мы оттуда вырвались, они придумали это, – он кивнул на окно, на сгущающуюся лиловую ночь. – Нет, ничего не скажу, ход достойный… иезуитский… Ступайте в вашу пустыню, на родину предков! Вы же знаете, что рассматривался вариант с Дальним Востоком? Уже застолбили Биробиджан, но потом благодетель резонно подумал: зачем они мне под боком? Ведь рано или поздно все равно вырвутся! И тогда все опять по новой? Не-ет, пусть сдохнут в пустыне… без воды, среди враждебных арабов! Но только не вышло! – Эверштейн радостно захохотал. – Построились, разбили сады, подняли города, ужились с арабами, – посмотрите, скольким из них мы даем работу, – это вам не яблони на Марсе! Потом, конечно, ваши спохватились, сделали Арафата, стали тренировать у себя террористов… Не думайте, есть факты. Но поздно. Теперь уже, батенька, не задушишь, не убьешь.

– Это все очень гладко. – Волохов говорил медленно, подбирая слова: он знал, что некоторые темы из числа архаических – нацию, родство – лучше не поднимать и в разговорах с самыми продвинутыми постмодернистами, для которых давно нет ничего святого. – И тем не менее я тоже немножко историк, Миша. Я все больше, конечно, по Второй мировой, но первый курс кончал и знаю, что Каганат был сравнительно небольшим приволжским государством, отнюдь не состоявшим из этнических хазар. В Каганате приняли иудаизм, причем даже не в талмудическом, а в караимском варианте. Никаких следов Каганата в русской культуре нет, если не считать поединков Муромца с жидовином, и то вопрос, не позднейшая ли это былина, сочиненная в порядке стилизации кем-то из собирателей. Никаких следов хазарской государственности, кроме нескольких крепостей, опять-таки нет. И говорить, что с нее началось русское государство…

– Нет, конечно! – снова закривлялся Эверштейн. – Мне особенно нравится про этнических хазар. Кто вам вообще сказал, что бывают этнические? Много общего внешне у сефардов с ашкеназами? Много вы наблюдаете похожих типажей тут, в Каганате? Может, Женька похожа на хазарку? Следов им нет… Их-то и вытаптывали в первую очередь! Да у нас даже и эти крепости пытаются оттяпать, до сих пор. Представляете, какое упорство? Вы меня, Воленька, простите миллион раз, вы отлично знаете Вторую мировую и все вокруг, но свой первый курс вы оканчивали во времена очередного крушения варяжской империи, в которой, заметьте, давали жить всем народам, кроме нашего. У нас это называется формулой ИИ – Избирательный Интернационализм. Все объединяемся и идем бить ЖД. Так вот, в этой вашей полудохлой империи учили соответственно – вы же и марксизм изучали, разве нет?

– Он на нас закончился, – угрюмо пояснил Волохов. – В середине девяностых похерили весь марксизм. А зря – в нем есть здравые мысли. Особенно насчет того, что каждый препарирует историю сообразно своим интересам.

– Классовым, Воленька, классовым!

– Не обязательно. Классовое – это так, псевдоним.

– Ну конечно, у нас свои интересы! Главная цель нашей хазарской науки – охмурять ваших жен и разрушать вашу государственность! – хихикал Эверштейн. – И шоб я стал это отрицать! Вы таки никогда не задумывались, почему мы так любим разрушать вашу государственность, а вы так ненавидите нашу? Почему, как вы думаете? Почему вы устраиваете погром из любой своей революции?

– Само собой, – сказал Волохов. Этот аргумент был, если вдуматься, сущим подарком. – Не забывайте только, что революцию делаете вы, а погром является посильным ответом. Вроде как в тридцать седьмом ответили на семнадцатый. Правда, в органах…

– В органах с революции сидели в основном наши! – триумфально, словно это не опровергало, а подтверждало ею версию, воскликнул Эверштейн. – Конечно! Их вычищали, разумеется… потом, ближе к войне. Но в первое время, естественно… Скажите, Володя, – он отбросил наконец этого идиотского «Воленьку», – если бы вас двести лет хлестало плетками казачество, вы не провели бы первым делом расказачивание? Если бы вам пятьсот лет не давали работать на вашей земле, вы не согнали бы со своей земли тех, кто губил ее бездарным хозяйством? Вспомните, как после черты оседлости, уже в девятнадцатом, по всему Поволжью расцвели наши коммуны. Не знаете? Конечно, в ваших учебниках об этом не писали, – выговорил он с невыразимым презрением. – «Дер Эмес», «Дер Вайнес», «Вольный Хлеб» – это все под одним Саратовом! И когда на Волге был голод, только там всегда был хлеб, и мясо, и молоко – потому что на земле надо уметь работать, да! За это коммуны и пожгли в двадцать втором, и потом, в двадцать девятом… Что, вы полагаете, с поджигателями надо было нянькаться? Титю им давать?

– Так за что же эти ваши брали своих? – не выдержал Волохов. – Почему тысячи хазар гребли в тридцать седьмом?

– Наши?! Их брали наши?! Почитайте вашего Солженицына! Наши, если где и оставались на командных постах, всячески вытаскивали своих, – а вот ваши были друг другу как волки, потому что инстинкт истребления народа вошел уже в русскую кровь и плоть! А в тридцать девятом наших вычистили из органов по-го-лов-но, и настал окончательный русский реванш за наш семнадцатый год… Между прочим, из того, что напридумывал Ленин, очень многое могло-таки сработать. Он был сомнительный стратег, плохо видел будущее – слишком, знаете, прозаик для этого, прагматик, недооценивал власть утопии. Но тактик был гениальный, и у него могло неплохо получиться – если бы сразу не началась чудовищная усобица. А кончилось все прямым национальным реваншем – революция ведь была не только социальная. Речь шла о нации, возвращавшей себе свое. Ваши же, не скрываясь, называют тридцать седьмой русским реваншем! В войну наших сдавали немцам сотнями, и когда девочек увозили на расстрел, им вслед улюлюкала толпа: чесночниц повезли! Чесноком больше не будет пахнуть… – Он опустил голову и замолчал. – Не говорите со мной лучше, Володя, про это. Я и так жалею, что слишком перед вами распространился.

– Скажите хотя бы, – заговорил Волохов после паузы, – почему, собственно, ЖД… и почему она отказывается ехать со мной?

– Вы уже предложили? – вскинулся Эверштейн.

Не надо было этого говорить, понял Волохов. Миша, вероятно, и сам тут не вполне посторонний.

– Не то чтобы предложил. Сказал, чтобы съездила со мной… в гости…

– А у них правило такое. Они как барбудос, – помните, Кастро и прочие: пока не будет мировой революции, не побреемся. Так и эти: они вернутся только в свою Россию. Когда там начнется.

– Что начнется?

– Последняя битва, – усмехнулся Эверштейн. – Пока идет только подготовительный этап.

– Давно?

– С восемьдесят девятого. Как дали сигнал, так и началось.

– Что за сигнал?

– Да вы его знаете. Помните – «Над всей Испанией безоблачное небо»? Вот и тут что-то вроде. «Пора вернуть эту землю себе».

– БГ? – не поверил Волохов.

– Вы знаете, что такое Б-г в нашей транскрипции? – вопросом на вопрос ответил Эверштейн.

– Если это и выдумка, – после новой паузы проговорил Волохов, – то вполне убедительная.

– Может, и выдумка, – устало сказал Эверштейн. Из него словно выпустили воздух. – Но знаете… Я не принадлежу, конечно, к ЖД, я ни к кому не принадлежу, я всегда немножко сбоку, потому что уже такой у меня характер, испорченный долгим рассеянием. Хазарское неверие мое. Но когда вы вернетесь таки в свою Россию, вы вот на что обратите внимание. Вот ви приезжали сюда. Ви могли пойти к врачу – и у вас не было чувства, что этот врач ненавидит вас. Ви могли подозвать полицейского – и не боялись, что он вас за просто так схватит и отправит в участок, и там отобьет вам почки, и ви кровью будете писить три дня… А когда ви приходите там к врачу – вам с порога внушают мысль о том, что лучше бы ви уже умерли, чем отнимать время у такого занятого человека, у которого на участке еще пятьдесят глухих старух, которые смотрят на него, как на Господа Бога, а он только и думает: хоть бы ви все передохли… И когда ви служите там у вас в армии – я знаю, ви проходили эти ваши сборы, – ви отрабатываете тупую повинность, а не защищаете вашу землю, потому что эта земля не ваша. И поэтому наша армия воюет, а ваша жрет перловку и пускает ветры. Поезжайте домой, Воленька, посмотрите на все здешними глазами. Вспомните, как умеют любить наши девушки, и посмотрите, как по особой милости, в порядке особого снисхождения, отрабатывают любовь ваши. Посмотрите, как не хочется им рожать новое поколение чужих людей на этой земле. И подумайте, что мы могли бы сделать с ней, если бы вернули ее себе.