Может быть, вчера в опере мое настроение так внезапно изменилось потому, что там были граф и графиня де Мартино? Или либретто оперы и величественная музыка Вагнера, выражающая, кажется, все возможные оттенки человеческих чувств, вызвали эту меланхолию, от которой я никак не могу избавиться? Капли дождя бьются в окно и стучат по крыше, и мне кажется, что это звучат голоса, повторяющие те слова, о которых я предпочла бы забыть.
Почему воспоминания нельзя стереть так же легко, как буквы, написанные на доске? Проклятие и снова проклятие! Я так долго притворялась мужчиной, что теперь должна следить за собой, чтобы в гневе или в расстройстве у меня не вырвались гораздо худшие слова. Я попыталась заснуть, но мне это не удалось, и я решила изложить на бумаге все свои чувства и страхи. Может быть, тогда станет легче и прошлое наконец перестанет меня преследовать.
Прежде всего надо упомянуть письмо от Мари-Клэр, в котором она сообщала, как страстно желает меня видеть и до какой степени огорчена тем, что я не писала ей обо всех новостях и последних сплетнях. У нее уже двое детей, и пока на подходе нет еще одного хнычущего младенца – хотя, конечно, в ее распоряжении всегда есть няня, чтобы позаботиться о детях. Так что она совсем не чувствует себя связанной и не пропускает ничего заслуживающего внимания. У них есть в Сан-Франциско дом, и она проводит в нем большую часть времени, потому что в Сан-Франциско постоянно происходит что-нибудь интересное… «А Фернандо, конечно, все такой же любящий и внимательный муж, который не возражает против моего участия в светской жизни, – даже если он в отъезде, или занят своей дурацкой политикой, или пребывает в компании своего друга судьи Терри. Тот убил на дуэли сенатора Бродерика, а теперь по всей Калифорнии агитирует за южан! Фернандо думает, что все земельные владения, которые янки так несправедливо отобрали, будут возвращены их законным владельцам. Конечно, после того, как война окончится (а по слухам, это должно произойти скоро) победой храбрых южан. Так как ты давно живешь в Париже, то, должно быть, слышала, что не только англичане, но и французы более чем симпатизируют южанам и скоро должны открыто поддержать их. А теперь, после того как я по просьбе Фернандо все это написала, пожалуйста, выполни мою просьбу: запомни в деталях, как теперь в Париже одеваются и какие прически носят…»
Почему я до сих пор не понимала, что за пустоголовая женщина эта Мари-Клэр? Если она не повторяет то, что ей велели передать, все ее разговоры только о себе и своей скучной светской жизни! На самом деле между нами никогда не было ничего общего, а теперь, когда я вообще привыкла держать язык за зубами, это станет совсем очевидным.
Я внезапно подумала, не удержавшись от улыбки, что могли сообщить Мари-Клэр ее отец или ее надутая мачеха. Или даже уже написали – откуда мне знать? Боюсь, что я уже стала в Париже довольно известной личностью из-за своих «смелых эскапад», как это называют любители сенсаций, – когда стало точно известно, насколько далеко я зашла, чтобы с отличием окончить лучшую медицинскую школу в Европе. А. Т. Вильяреаль, терапевт и хирург. Проклятие! Фернандо, который как будто бы стал примерным семьянином, никогда с этим не смирится – если, конечно, тетя Чэрити не постарается сгладить углы. Если бы не ее короткое, немногословное письмо, в котором сообщалось только, что папа болен и мне срочно надо быть в Калифорнии, я бы не покидала сегодня Париж на судне «Санфлауэр». Во всяком случае, сама тетя Чэрити там тоже будет. Но почему ее письмо выглядит столь загадочным? И почему на нем нет почтового штемпеля?
Нет, не стоит раньше времени беспокоиться! В любом случае теперь, когда мне исполнился двадцать один год, я должна вернуться домой, чтобы получить свое загадочное наследство, или… или проявить фамильное упрямство Вильяреалей и с презрением от него отказаться! В конце концов… И тут я вспомнила ту ночь, когда моя жизнь бесповоротно изменилась, – и свое обещание все описать, чтобы забыть. Небо за моими окнами, за черными от дождя печными трубами начинает понемногу светлеть, а мой весело горящий в камине огонь взрывается золотистыми искрами и превращается в мрачную кучку тлеющих углей.
Столько событий и столько взрывов эмоций предшествовало этому! Я стала совсем другой. Я уже не та шестнадцатилетняя девочка, которая забавлялась тем, что ломала комедию, из чистого упрямства играя на чувствах других. Да, это неоспоримо!
Шум дождя похож на отдаленные голоса… или они все время звучат в моем сознании, требуя, чтобы их услышали, чтобы я поняла, о чем они действительно говорили в ту ночь…
– Ты, дешевая шлюха! Ты, презренное отродье своей матери! Ты спала с галантным мерзавцем только для того, чтобы все остальные женщины тебе завидовали! Разве это не так, дрянь? А? Тебе страшно или стыдно мне отвечать? Пута! Шлюха! – Руки Фернандо, вцепившиеся в мои плечи, внезапно вырвали меня из сна. Его тело давило на меня сверху, прижимая к кровати, а он продолжал шипеть мне на ухо грязные непристойности. Фернандо пресекал все мои попытки кричать или хотя бы протестовать, больно сжимая одной рукой мое горло, а другой грубо шаря под легкой шелковой сорочкой, которую я решила надеть из-за страшной жары и угнетающей влажности. – Так ты ждешь любовника? Или ты каждую ночь оставляешь дверь незапертой – для любого мужчины, который захочет попользоваться твоим телом? Сегодня, шлюха, я сам узнаю, использовали тебя или нет!
При воспоминании об этом я и сейчас начинаю дрожать и сжимаю ноги. Тогда, охваченная ужасом, я сначала беспомощно извивалась, пытаясь вырваться. Затем, почувствовав, как его пальцы глубоко и больно вонзились в меня, я застонала, как раненое животное, и, изловчившись, укусила Фернандо в плечо. Ощутив на губах вкус крови, я принялась корчиться, извиваться и биться как сумасшедшая. Я неистово кусалась и царапалась, и Фернандо уже не мог меня удержать. Он злобно выругался и отвел назад покусанную руку, чтобы меня ударить. Но тут, слава Богу, я услышала голос папы. Тоном, какого я от него никогда не слышала, он крикнул: «Фернандо!» И время, казалось, остановилось, все застыло в неподвижности. Было слышно только мое тяжелое, прерывающееся рыданиями дыхание. Папа что-то говорил Фернандо тем же ужасным тоном. Не говоря ни слова, Фернандо поднялся, вышел из комнаты и закрыл за собой дверь.
– О Боже! Моя маленькая Триста! Моя бедная маленькая дочка, мое родное дитя! Я… – Папа осекся, и я вспомнила, что никогда еще не видела его плачущим. Его лицо превратилось в сплошную маску страдания. Я не могла этого выносить! Его «маленькая Триста», его родное дитя, которое папа считал невинной девственницей, совсем ею не была – как в этом только что убедился Фернандо. Я сама, терзаемая похотью, по доброй воле отдалась безжалостному незнакомцу, который…
Да будь честной хоть сама с собой, Триста! Этот человек всего лишь взял тело, которое ему бесстыдно предлагали. Какой нормальный мужчина откажется от такого предложения?
А потом – потом я сделала самое ужасное. Истерически рыдая на плече тети Чэрити, которую папа ко мне прислал, я в промежутках между всхлипываниями выболтала все, о чем должна была молчать. Я рассказывала правду, считая это неким искуплением своей вины, и вовсе не думала о том, какую боль и разочарование причиняю ей, которой и так пришлось много вынести.
Это называется перекладывать свою вину на плечи тех, кто тебя любит, чтобы они страдали вместо тебя. Как я могла так бессердечно поступить?
Должно быть, она говорила с Блейзом – собственно, я точно это знаю, – и он вскоре пришел ко мне, со все еще всклокоченными волосами и с лицом, застывшим от бешенства. Он, видимо, только что встал с постели – с чьей? – и стоял босой, заправляя рубашку в мятые панталоны. Он ворвался в мою комнату, только что не хлопнув дверью, но затем, овладев собой, аккуратно запер ее и уставился на меня горящими яростью глазами. Я сжалась, чувствуя себя так, как будто передо мной возникло бушующее пламя, грозящее меня испепелить.
