– Садитесь, только ненадолго, – она указала мне своим тонким, точеным подбородком на стул.
Я опустился на него и теперь наконец-то получил возможность как следует, в фас, разглядеть ее лицо. Вообще-то я всегда начинаю осмотр особи противоположного пола с фигуры: для меня красота тела превыше красоты чела, и если у дамы ноги толстые или, что еще хуже, короткие, если у нее отсутствует талия и, наоборот, присутствует сало на заднице, никакие другие красоты не спасут ее от моего немедленного презрения и последующего забвения. Ганин смеется надо мной, что я-де эстет и что подходить с такими мерками к женщинам нельзя (хотя у его Саши и с фигурой, и с лицом все в порядке!), но исправит меня, как прогнозирует тот же Ганин, только могила. Но рассмотреть как следует фигуру этой гордой львицы возможности не представлялось – разве что послать ее, в самом деле, за кофе…
Лицо же на поверку оказалось в фас и вблизи не столь красивым, как в профиль издалека. Впрочем, это я привередничаю, поскольку именно такой тип женщин для меня наиболее привлекательный. Если женщина классически красива, то наблюдение ее и общение с ней превращается в настоящую пытку, как истинным мучением становится любое наше прикосновение к идеалу: вступить во временный контакт с ним ты еще можешь, но получить в постоянное владение – умоешься, поскольку каждый из нас с молоком матери впитывает уверенность в недостижимости всякого идеала. А красивая женщина занимает в жизни мужчины некое промежуточное положение между реализмом и идеализмом. Скажем, какая-нибудь Шэрон Стоун – вполне живая, реальная особа, но максимум, чего ты можешь достигнуть, – это пробиться на ее очередную пресс-конференцию в Токио, посвященную выходу новой пострелюшечки-комедюшечки с ней в главной роли, и даже продраться сквозь толпу фанатов обоих полов и получить от нее заветный автограф – и все, не более того. Вот предел, перешагнуть через который ни за что не получится. Обладание этим пресловутым идеалом нам, смертным мужчинам, не светит ни под каким видом…
Лицо Ирины было просто симпатичным, но столь умело подрисовано и подкрашено, что создавалась полная иллюзия, что говоришь с писаной красавицей. Это был как раз тот тип достаточно проницательных и в меру самокритичных женщин, которые в любой ситуации знают, как себя подать («И продать!» – обязательно добавил бы сейчас известный пошляк Ганин…). Хотя русских дам в этом плане отличает от американок и европеянок неумение вовремя остановиться. По своему достаточно богатому опыту знаю, что даже обладающие мощным сексапильно-притягательным потенциалом русские львицы-тигрицы всегда перебарщивают как с косметикой, так и с прочими материальными компонентами своего неотразимого, по их личному и всеобщему мужскому мнению, имиджа.
– Слушаю вас? – нейтральным тоном, без недовольства, но и без особой душевной теплоты, спросила Ирина и потянула ноздрями.
Так! Ну а это что такое? Она что, пытается меня понюхать? Я же ее предупредил, что я добирался сюда из Саппоро, так что, если от меня сейчас и исходит что-нибудь неблагородное, этому есть простое объяснение. Хотя я дружу с дезодорантами и, как правило, никого никакими мерзкими запахами от себя никогда не отпугиваю, да и лука не употребляю в пищу принципиально как раз по причине исходящего от него, а потом от его едока, сверлящего нос до самых мозгов миазма.
– Вы извините, что я вот так вторгаюсь в вашу личную жизнь, Ирина, но этого требуют некоторые обстоятельства. – Я заглянул в ее красивые, но чуть подернутые душевным дискомфортом очи.
– Обстоятельства? – Над левым выразительным оком ее взлетела мастерски подведенная бровь.
– Вы простите меня за мой русский… – прикинулся я финансово несостоятельным родственником.
– У вас хороший русский – не прибедняйтесь, – тем же ровным, прохладным тоном откликнулась Ирина.
– Ну, у вашего мужа, должно быть, русский получше, нет? – Я решил рискнуть и врезать не во вздернутую бровь, а в глаз, прекрасный и беспощадный…
– При чем здесь мой муж? – Она внезапно добавила в свою речь колотого льда.
– У вас ведь муж японец, да?
– Японец…
– Ну вот, у него же есть замечательная возможность у вас русскому научиться…
– Послушайте, как вас, извините? – категорично отрезала Катаяма.
– Минамото, – напомнил я ей.
– Вы что-то про какие-то обстоятельства говорили, Минамото-сан… – напомнила мне памятливая Ирина.
– Да, я начал вам рассказывать про обстоятельства…
– А вы вообще кто? – наконец-то она соизволила понтересоваться моей профессиональной принадлежностью!
– Я майор полиции Хоккайдо. – Я показал ей свое удостоверение. – Работаю в отделе, занимающемся российскими проблемами.
– Майор? – Известие о месте моей службы энтузиазма Ирине не добавило, но и особенно не расстроило: ничего в ее поведении принципиально не изменилось, и я не без легкого разочарования отметил, что эта новость не стала для нее сенсационной и выбивающей из колеи. – Из полиции?
– Да, Катаяма-сан, я майор полиции…
– И что вам от меня нужно? – В ней явственно боролись наигранное безразличие и искренняя заинтересованность.
– Дело в том, что на вас поступило заявление…
– На меня?… Какое заявление?…
– Да вы не волнуйтесь, Ирина. – Я с трудом удержался, чтобы не погладить ее длинные пальцы, постукивавшие изящным золотым кольцом по пустой кофейной чашке.
– Я не волнуюсь. – Она перестала терроризировать общепитовский инвентарь. – Что за заявление?
– Вы ведь на пароме в Отару прибыли?
– На пароме.
– В каюте плыли или в салоне?
– В салоне, конечно. У меня нет денег на отдельную каюту.
– Ночью или под утро вы из салона выходили?
Она не побледнела, нет, и бездонные глаза ее не забегали в паническом испуге по моим плечам, как полчаса назад у Сомы. Надо отдать ей должное: держится она великолепно – любой такой вопрос из равновесия выведет. Вот так сидишь спокойно, кофе потягиваешь, серых чаек за окном считаешь, и тут вдруг к тебе подходит полицейский-ясновидящий и в лоб интересуется твоими интимными подробностями минувшей ночи. А она держит себя в руках замечательно, только с ответом немного затянула…
– Так выходили или нет?
– Я не понимаю вашего вопроса. – Она, что вполне логично для рациональной женщины, попыталась выиграть несколько секунд для того, чтобы сообразить, как ей вести себя в сложившейся ситуации.
– Я извинился перед вами за свой русский. – Я великодушно подарил ей эти несколько секунд. – Может, мне лучше по-японски спросить?
– У меня японский гораздо хуже вашего русского, – мотнула она головой, и я вдруг поймал себя на непреодолимом желании того, чтобы костяная заколка из ее волос выскочила и с этим манящим движением головы взметнулись бы и рассыпались по плечам ее волосы. Но заколка держалась крепко. – Я хочу знать: почему вы вдруг интересуетесь моей поездкой на пароме?
– Я же сказал: заявление на вас написали…
– Да, но вы не сказали, что за заявление!
– А вы не ответили на мой вопрос относительно того, выходили вы под утро из салона или нет…
– Долго будем с вами друг друга футболить? – Ирина резко прервала начавшуюся перепалку.
– Так выходили или нет?
– Выходила! – бросила она мне в лицо и демонстративно отвернулась к окну.
– Зачем, если не секрет?
– Да какое, в конце концов, вам дело? – не удостаивая меня взглядом, поинтересовалась она.
– Я же говорю вам, заявление на вас написали.
– И что на меня заявляют?
– Что вы в море мешки бросаете… – Я постарался как можно внимательнее отнестись к ее реакции на это сообщение, но видимых изменений в ее экстерьере не произошло.
– Мешки? – Она вновь повернулась ко мне.
– Да, мешки.
– Мешок был всего один. – Смятение, видимо крепко ударившее по ее внутреннему миру секунду назад, ей удалось быстро преодолеть.
– Да, верно, в заявлении так и сказано.
– И кто на меня стукнул?
– Что, простите? – Я, конечно, осведомлен о переносном значении этого русского глагола, но мне захотелось лишний раз проверить свои филологические способности.
